Псков – один из древнейших русских городов, неразрывно связанных с главнейшими событиями отечественной истории. До сих пор неизвестно, в каком году была заложена Псковская крепость, но самые первые строения могли здесь появиться ещё в X веке.
«Расстриги» – о выгорании, одиночестве и жертвах
Опубликовано 20 ноября 2013 г.
Протоиерей Андрей Юревич: Служение как жертва
У меня другой опыт, чем у отца Алексия. Хотя епархия моя — Красноярская и была размером в восемь Франций, тем не менее, с архиереем всегда можно было встретиться. У настоятеля любого, даже самого дальнего прихода такая возможность была.
Профсоюз батюшек
Много острых тем было затронуто во время ответов на вопросы. Говорили об отношениях священников с начальством и прихожанами, о репутации священника, о молве.
«Что бы ни сказал, прослывешь или старообрядцем или обновленцем» – в шутке о. Андрея Юревича чувствовалась горечь. «А священник – не обновленец, не старообрядец, он просто живой человек, за это на него нападают и справа, и слева».
- Проводят ли опрос будущих пастырей на предмет мотивации, психического здоровья и вменяемости?
На этот вопрос о. Алексий Уминский ответил положительно, но посетовал на то, что такие опросы, к сожалению, ничего не гарантируют.
-С одной стороны пастырь должен гореть, по слову апостола. Но если он горит, то выгорит? И получается, что с одной стороны человеку нужна помощь, с другой стороны он даже мысли себе не может позволить о выгорании. Почему так?
Отвечая на этот вопрос, О. Андрей Юревич сказал:
- Священник – сосуд в котором есть живая вода, которой его Бог наполнил. Колодец. Но колодец подпитывается водоносными слоями, и если он обмелеет или пересохнет, нужно подождать. Если колодец вычерпали, его закрывают и держат закрытым, чтобы вода накопилась вновь.
о. Алексий Уминский:
- Священнику тоже нужно давать отдыхать, не загонять его, как лошадь. Господь помогает, но священники тоже люди, они не могут быть наполнены все время. Это логика жизни.
- Могут ли помочь закрытые сообщества, где пастыри обсуждали бы свои проблемы?
- Можно, конечно в фейсбуке создать сообщество, где священники обсуждали бы свои проблемы, но это не решит проблем. Вопрос, скорее, в том, как им до архиерея донести простую мысль, что священник человек, а не крепостной.
Архиерей может в один момент куда угодно перевести, не поинтересовавшись ни семейными обстоятельствами священника, ни состоянием его здоровья. У священника нет никаких инструментов защиты своих прав, он безгласен, единственная инстанция, к которой он может апеллировать, это его правящий архиерей. Священник может оказаться совершенно бесправным существом, как часто и бывает. Если у священника какой-то конфликт с архиереем, этот конфликт никогда не разрешается в пользу священника.
О. Андрей Юревич усомнился в возможности создания клуба батюшек по интересам. По его мнению, каждый из нынешних батюшек для этого слишком самодостаточен и нуждается не в собратьях, а в пастве. Возможно, поэтому отчетные собрания духовенства оставляют неоднозначное впечатление – теоретически присутствие в одном месте большого количества духовных людей должно быть очень благодатным, но на деле это чаще выглядит тягостно. Это у католиков Папа Римский один, а у нас каждый священник – сам себе Папа. Тут есть, над чем задуматься самим батюшкам.
Почему священники оставляют служение? Как пастырю сохранить себя? Как уберечься от синдрома выгорания? Эти непростые вопросы обсуждали в культурном центре «Покровские ворота» после показа документального фильма «Расстриги».
Показ фильма был организован добровольческим движением «Даниловцы». Гостями культурного центра стали продюсер фильма Светлана Дальская и священники Алексий Уминский и Андрей Юревич, вел встречу Юрий Белановский. После показа фильма протоиерей Алексий Уминский и протоиерей Андрей Юревич вместе с многочисленными зрителями говорили о проблеме священнического выгорания.
Протоиерей Алексий Уминский: Почему выгорает священник?
Этот фильм – безусловно, серьезный повод для разговора о судьбах священников нашей эпохи. У нас с отцом Андреем примерно одинаковый стаж служения — около 20 лет, начало нашего служения пришлось на начало 90-х.
Этот фильм – безусловно, серьезный повод для разговора о судьбах священников нашей эпохи. У нас с отцом Андреем примерно одинаковый стаж служения — около 20 лет, начало нашего служения пришлось на начало 90-х.
Тогда стали открываться храмы, был упразднен совет по делам религии. Для того, чтобы стать священником уже не требовалось регистрации, более того, в этот период стать священником можно было, не имея специального образования, а вновь открывавшиеся храмы нуждались в кадрах.
Прошедший период был для священства очень сложным, за это время многие оставили свой сан, многие по разным причинам были запрещены в служении и лишены священного сана. Я не могу сказать, что запреты и уход были массовым явлением, но они были весьма характерны для этого поколения священников.
Причин тому, конечно, очень много, и одна из них в том, что никто не был готов к такому массовому открытию храмов и приходу в Церковь огромного количества людей. Священники не были готовы к своему служению, для многих это стало личной трагедией.
Дело даже не отсутствии духовного образования. Лично я получил специальное образование через 10 лет после начала служения. Я заочно закончил семинарию, когда был уже протоиереем. Но у меня было высшее светское образование, я окончил пединститут и успел 10 лет проработать учителем, достаточно много читал, занимался самообразованием, ничего принципиально нового мне семинария не дала.
Критическим моментом для новых священников оказывалось отсутствие жизненного опыта, опыта жизни в Церкви, отсутствие наставника, возможности обсудить с кем-то свои проблемы. Эти проблемы для священников актуальны до сих пор. Но тогда, в 90-е, священники были похожи на брошенных в бой новобранцев. Нужны были бойцы, а о том, что с ними происходит, никто даже не задумывался.
Я стал священником в Московской епархии, в городе Кашира, меня направили в Успенский собор. Храм к тому времени был практически восстановлен, но мое служение начиналось в боевых условиях. Собор был захвачен предыдущим настоятелем, который к тому времени стал членом «богородичного центра» — секты достаточно опасной. Более того, он объявил что был рукоположен Божьей Матерью в епископы. Вокруг себя он собрал достаточно агрессивное сообщество и храм отдавать не хотел. И я должен был этого батюшку из храма как-то «выкурить».
Причем мне никто не сказал, куда меня посылают и что меня там ждет. К моменту рукоположения я три месяца отслужил диаконом. После Литургии, за которой меня рукоположили, я узнал о гибели отца Александра Меня. Это было 9 сентября 1990 года.
Вторую новость я узнал уже после того, как мне вручили указ о направлении настоятелем в Успенский собор города Каширы. «А что, Вы ничего не знаете?» – спросили меня. Я не знал. Тогда мне показали статью в МК, в которой говорилось о том, что храм захвачен.
На следующий день был праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи. Я должен был служить в Успенском соборе Литургию. Но войти в храм было невозможно, вдоль забора стояли люди с железными прутьями, а по двору вокруг храма ходил сам «епископ». В одной руке у него был крест, а в другой – топор. Это производило впечатление.
Вскоре после этого «епископ» стал «императором», и так далее. Но тогда все было вполне серьезно. В храм стали приезжать корреспонденты. А глава местной администрации, бывший председатель исполкома КПСС, решил играть в прогрессивного демократа и поддержать плюрализм в религиозной сфере — поддержать на своей земле «свободного епископа», отделившегося от Московской Патриархии.
Но «епископ», не поняв его демократических устремлений и добрых намерений, послал главу администрации по матери. Глава администрации затаил обиду. После долгих судебных разбирательств вошли в храм с помощью ОМОНа.
Вот в таких условиях я три месяца пробивался в свой храм. Не могу сказать, что меня это сильно развлекало в тот период. Надо сказать, что тогда подобные ситуации происходили везде. Начались расколы, везде организовывались какие-то корсиканские группы, священники уходили в РПЦЗ, все кипело и бурлило.
Священников не хватало. Я видел кого тогда рукополагали. Видел священников 19-летних, священников, которые только что окончили школу, священников, которые школы не окончили. Бывших шоферов, трактористов… кого угодно!
Людей, которые не знали ни службы, ни церковно-славянского языка. И они мужественно, по-настоящему мужественно впрягались в это тяжелейшее служение. Многие из них шли до конца, но очень многие сломались. Московская епархия огромная, как Франция, а до архиерея добраться невозможно. И до сих пор не каждому из священников в голову приходит такая светлая мысль — поговорить со своим архиереем. Это одна из проблем нашей Церкви: у архиерея одна жизнь, а священника – совсем другая. И между ними, между священником и архиереем, нет никакой связи, кроме циркулярного письма и указов.
Священник остается очень одиноким в своем служении. Если у него добрая, хорошая, крепкая семья — есть надежда на то, что все будет хорошо. Но очень часто в этой области таится опасность. Когда в семье возникают проблемы, служение идет насмарку, жизнь священника останавливается, он не в состоянии нести свой священнический крест, потому что у него нет вообще уже никакой поддержки.
Наши бедные матушки, на которых мы, возвращаясь со службы, сливаем все наше раздражение и непонимание, просто святые. Наше горе и тяжести, наше отчаяние выносят они на себе. Если бы не матушки, служить было бы вообще невозможно, не с кем было бы говорить.
Священник один на один со своими проблемами. А еще он один на один с человеком, который ему исповедуется. И я понимаю, что у каждого священника, как и у хирурга, есть свое кладбище.
Это не потому, что священники такие злонамеренные, а потому что на определенном этапе ты не знаешь, что сказать. Ты даешь ответ, исходя их каких-то общих представлений, из канонических правил, а они не подходят к современной жизни.
Они не срабатывают, и наоборот – очень часто могут человека раздавить и уничтожить. И ты только потом понимаешь, что нельзя женщину, которая призналась в том, что у нее было 25 абортов, отлучать от причастия. Что нельзя человеку, который раскаялся в грехе, с ужасом говорить: «Как же Вы могли такое сделать?»
А священнику, которого только что рукоположили, дано право исповедовать. Представляете, 19-летний мальчик будет исповедовать 55-летнюю женщину. И никто этому священнику не рассказал, как это делается, что можно, а что нельзя. Нет у него пастырского опыта.
Раньше священство было сословным, дети священников, глядя на отцов, примерно представляли, что их ждет. В советское время рамки тоже были довольно четкими, многого было нельзя и служение было чем-то вроде светской работы – пришел-ушел. А сейчас священство стало жизнью. В том числе и для тех людей, которые к этой жизни были не готовы. Количество выпускников семинарии не удовлетворяет потребность Церкви в священниках.
И вот эта неготовность священников к своему служению с одной стороны, и непонимание того, каково быть священником – с другой, и порождает проблемы. Среди мирян принято осуждать священника, если он что-то не то делает, когда он срывается, когда у него не хватает сил. Но никто не знает, каким путем этот священник идет, что для него значит отслужить Литургию, чего ему стоит вернуться домой после вечерней исповеди, выслушав десятки признаний.
В какой-то момент священник понимает, что если он сейчас не закроет глаза, уши, свое сердце, свою душу, то от него ничего не останется. Благодать спасает. Благодать хранит, но это не значит, что священнику не бывает по-настоящему больно…
Конечно, период новой формации священства требует изучения, осмысления. И фильм, который мы увидели, может быть, первая попытка начать говорить на эту тему.
Прошедший период был для священства очень сложным, за это время многие оставили свой сан, многие по разным причинам были запрещены в служении и лишены священного сана. Я не могу сказать, что запреты и уход были массовым явлением, но они были весьма характерны для этого поколения священников.
Причин тому, конечно, очень много, и одна из них в том, что никто не был готов к такому массовому открытию храмов и приходу в Церковь огромного количества людей. Священники не были готовы к своему служению, для многих это стало личной трагедией.
Дело даже не отсутствии духовного образования. Лично я получил специальное образование через 10 лет после начала служения. Я заочно закончил семинарию, когда был уже протоиереем. Но у меня было высшее светское образование, я окончил пединститут и успел 10 лет проработать учителем, достаточно много читал, занимался самообразованием, ничего принципиально нового мне семинария не дала.
Критическим моментом для новых священников оказывалось отсутствие жизненного опыта, опыта жизни в Церкви, отсутствие наставника, возможности обсудить с кем-то свои проблемы. Эти проблемы для священников актуальны до сих пор. Но тогда, в 90-е, священники были похожи на брошенных в бой новобранцев. Нужны были бойцы, а о том, что с ними происходит, никто даже не задумывался.
Я стал священником в Московской епархии, в городе Кашира, меня направили в Успенский собор. Храм к тому времени был практически восстановлен, но мое служение начиналось в боевых условиях. Собор был захвачен предыдущим настоятелем, который к тому времени стал членом «богородичного центра» — секты достаточно опасной. Более того, он объявил что был рукоположен Божьей Матерью в епископы. Вокруг себя он собрал достаточно агрессивное сообщество и храм отдавать не хотел. И я должен был этого батюшку из храма как-то «выкурить».
Причем мне никто не сказал, куда меня посылают и что меня там ждет. К моменту рукоположения я три месяца отслужил диаконом. После Литургии, за которой меня рукоположили, я узнал о гибели отца Александра Меня. Это было 9 сентября 1990 года.
Вторую новость я узнал уже после того, как мне вручили указ о направлении настоятелем в Успенский собор города Каширы. «А что, Вы ничего не знаете?» – спросили меня. Я не знал. Тогда мне показали статью в МК, в которой говорилось о том, что храм захвачен.
На следующий день был праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи. Я должен был служить в Успенском соборе Литургию. Но войти в храм было невозможно, вдоль забора стояли люди с железными прутьями, а по двору вокруг храма ходил сам «епископ». В одной руке у него был крест, а в другой – топор. Это производило впечатление.
Вскоре после этого «епископ» стал «императором», и так далее. Но тогда все было вполне серьезно. В храм стали приезжать корреспонденты. А глава местной администрации, бывший председатель исполкома КПСС, решил играть в прогрессивного демократа и поддержать плюрализм в религиозной сфере — поддержать на своей земле «свободного епископа», отделившегося от Московской Патриархии.
Но «епископ», не поняв его демократических устремлений и добрых намерений, послал главу администрации по матери. Глава администрации затаил обиду. После долгих судебных разбирательств вошли в храм с помощью ОМОНа.
Вот в таких условиях я три месяца пробивался в свой храм. Не могу сказать, что меня это сильно развлекало в тот период. Надо сказать, что тогда подобные ситуации происходили везде. Начались расколы, везде организовывались какие-то корсиканские группы, священники уходили в РПЦЗ, все кипело и бурлило.
Священников не хватало. Я видел кого тогда рукополагали. Видел священников 19-летних, священников, которые только что окончили школу, священников, которые школы не окончили. Бывших шоферов, трактористов… кого угодно!
Людей, которые не знали ни службы, ни церковно-славянского языка. И они мужественно, по-настоящему мужественно впрягались в это тяжелейшее служение. Многие из них шли до конца, но очень многие сломались. Московская епархия огромная, как Франция, а до архиерея добраться невозможно. И до сих пор не каждому из священников в голову приходит такая светлая мысль — поговорить со своим архиереем. Это одна из проблем нашей Церкви: у архиерея одна жизнь, а священника – совсем другая. И между ними, между священником и архиереем, нет никакой связи, кроме циркулярного письма и указов.
Священник остается очень одиноким в своем служении. Если у него добрая, хорошая, крепкая семья — есть надежда на то, что все будет хорошо. Но очень часто в этой области таится опасность. Когда в семье возникают проблемы, служение идет насмарку, жизнь священника останавливается, он не в состоянии нести свой священнический крест, потому что у него нет вообще уже никакой поддержки.
Наши бедные матушки, на которых мы, возвращаясь со службы, сливаем все наше раздражение и непонимание, просто святые. Наше горе и тяжести, наше отчаяние выносят они на себе. Если бы не матушки, служить было бы вообще невозможно, не с кем было бы говорить.
Священник один на один со своими проблемами. А еще он один на один с человеком, который ему исповедуется. И я понимаю, что у каждого священника, как и у хирурга, есть свое кладбище.
Это не потому, что священники такие злонамеренные, а потому что на определенном этапе ты не знаешь, что сказать. Ты даешь ответ, исходя их каких-то общих представлений, из канонических правил, а они не подходят к современной жизни.
Они не срабатывают, и наоборот – очень часто могут человека раздавить и уничтожить. И ты только потом понимаешь, что нельзя женщину, которая призналась в том, что у нее было 25 абортов, отлучать от причастия. Что нельзя человеку, который раскаялся в грехе, с ужасом говорить: «Как же Вы могли такое сделать?»
А священнику, которого только что рукоположили, дано право исповедовать. Представляете, 19-летний мальчик будет исповедовать 55-летнюю женщину. И никто этому священнику не рассказал, как это делается, что можно, а что нельзя. Нет у него пастырского опыта.
Раньше священство было сословным, дети священников, глядя на отцов, примерно представляли, что их ждет. В советское время рамки тоже были довольно четкими, многого было нельзя и служение было чем-то вроде светской работы – пришел-ушел. А сейчас священство стало жизнью. В том числе и для тех людей, которые к этой жизни были не готовы. Количество выпускников семинарии не удовлетворяет потребность Церкви в священниках.
И вот эта неготовность священников к своему служению с одной стороны, и непонимание того, каково быть священником – с другой, и порождает проблемы. Среди мирян принято осуждать священника, если он что-то не то делает, когда он срывается, когда у него не хватает сил. Но никто не знает, каким путем этот священник идет, что для него значит отслужить Литургию, чего ему стоит вернуться домой после вечерней исповеди, выслушав десятки признаний.
В какой-то момент священник понимает, что если он сейчас не закроет глаза, уши, свое сердце, свою душу, то от него ничего не останется. Благодать спасает. Благодать хранит, но это не значит, что священнику не бывает по-настоящему больно…
Конечно, период новой формации священства требует изучения, осмысления. И фильм, который мы увидели, может быть, первая попытка начать говорить на эту тему.
Протоиерей Андрей Юревич: Служение как жертва
У меня другой опыт, чем у отца Алексия. Хотя епархия моя — Красноярская и была размером в восемь Франций, тем не менее, с архиереем всегда можно было встретиться. У настоятеля любого, даже самого дальнего прихода такая возможность была.
И, в отличие от отца Алексия, у меня был наставник, протоиерей Геннадий Фаст — богослов, писатель, проповедник, лектор. Два с половиной года он меня пестовал. Он стал моим учителем, наставником, и впоследствии – другом. Мне был 31 год, к тому времени я уже успел проработать 6 лет в качестве главного архитектора города, но в духовном смысле отец Геннадий меня выпестовал и приговорил к священству.
Отец Геннадий напоминал слова Иоанна Златоуста о том, что дом священника стеклянный, что на священника всегда глядят десятки глаз, и ему невозможно остаться одному, всегда кто-то на него смотрит, попа и в рогожке узнают. Это точно. Иногда летом, плыву в реке, или на море, а незнакомый человек мне говорит: «Здравствуйте, батюшка!» «Как узнал?» – спрашиваю. «Так видно же!» Отец Геннадий меня ко всему этому приготовил. Он говорит: «Андрей, ты должен понять, что священство – это жертва. И ты станешь жертвой».
Конечно, к священству никогда нельзя быть готовым до конца, но кое-что я знал. К моменту рукоположения я уже год руководил общиной в Лесосибирске, и когда приход наш организовали, меня выбрали председателем приходского совета, а потом выбрали священником. Вы когда-нибудь о таком слышали?
Жертва – это очень серьезно. Те священники, о которых о. Алексий вспоминал, наверное, просто не знали, что они – жертва. Однажды в поезде разговорился с мальчишками, и один мне сказал: «Я тоже попом хочу быть. Придешь, попоешь, денежки посчитал и домой!» И людей, которые так думают, действительно рукополагают. А жертва? С этим-то как быть?
Один из героев фильма говорил, что исповедь тяжело принимать. Люди, которые исповедовались, стесняются потом со священниками общаться. Это зря. Тут не то, что грехов, лиц-то не вспомнишь! Стоишь на исповеди и чувствуешь, что участвуешь в таинстве, помогаешь человеку духовно родиться. Как акушерка!
Я вспоминаю, как был на одном из отдаленных приписных приходов, там, где Ангара впадает в Енисей, я тогда уже лет пять был священником. Я никогда не исповедовал за 20 лет на Литургии, поэтому исповедь была накануне. После вечерней службы пришло ко мне на исповедь 50 человек. Исповедовал я их до пяти часов утра.
Пять утра, лето, солнце уже встало, поспать уже не удастся, я прочитал правило, пошел на Ангару, искупался и пошел в алтарь служить. Тут не о подвиге речь, а о том, кто меня так воспитал. Отец Геннадий и сам так служил, он мне сказал, что это в порядке вещей, другого я не знал. И когда я увидел в каком-то монастыре как там исповедуют паломников, я ужаснулся. Я в какой-то духовной теплице вырос.
Конечно, Московская епархия – особый случай. Если архиерей – Патриарх, к нему на прием поди попади, к викарию еще можно. Но если рядом с молодым священником нет наставника, к которому можно обратиться за советом днем и ночью, который выслушает и торопить не будет, как служить ему тогда? У меня такой человек был.
Я тоже видел 18-летних священников. Один боялся в первый раз детей крестить, а крещение у нас в храме было полным погружением. Подошел к бочке: «Туда? Макать?! Не, не буду!» Развернулся и ушел. Отец Геннадий ему: «Иди сюда, я тебя учить буду!» А он затрясся и заплакал: «Я боюсь!»
Надо смотреть, кого рукополагают, на семью его, какова его жена. Недавно я был на совете викариатсва. Один ставленник, пришел с женой. Сначала его вызвали, потом жену. Мы стоим в коридоре, а он беспокоится: о чем жену так долго спрашивают? Я пошутил: «Не волнуйся. Ее наверно спрашивают, что она делать будет, если муж придет домой злой».
Выходит жена, он к ней: «Галя, о чем спрашивали?» Галя отвечает: «Меня спросили, что я делать буду, если муж придет домой злой». Ставленник на меня смотрит с удивлением: «Батюшка, вы программу читали?» Я отвечаю: «Нет. Я бы и сам об этом спросил».
А вообще с будущими матушками надо проводить ролевую игру: «Твоего мужа завтра переводят в Магадан, что ты делаешь?» «Еду с ним!» «А послезавтра переводят в Синегорск – едешь с ним? А через год — в Кагалым. А через два – в село, где три двора. А у тебя дети. Будешь с мужем, или поедешь к маме?»
И будущая матушка призадумаемся: «Наверное, к маме». Я видел священников, которых все время переводили с прихода на приход, не все матушки выдерживали, многие возвращались к маме. На время. Детишек-то жалко. А священники после этого запивали. После этого их отправляли в запрет или за штат.
После этого они уезжали в Сибирь. Такого я в Сибири встретил, он 20 лет был священником в Курской епархии в 70-х годах. Он был художником оформителем, давно опустившийся пьющий человек, и у него очень трагично судьба сложилась. И таких много.
Я видел мальчиков и дедушек, которых рукополагали и которые в своей жизни не смогли ни одной Литургии отслужить. Ну не может человек выговорить слов: «Паки и паки!». Корову подоить – может. Да что корову, коня на скаку остановит. А отслужить так и не смог ни разу, где-то сбоку все стоял и куда-то потом сгинул.
Зачем его нужно было рукополагать? Не знаю. Судьбы священнические иногда действительно очень трагичны.
В этом надо разбираться, но делать это серьезно, очень тщательно и корректно, потому что это драмы, это трагедии.
Отец Геннадий напоминал слова Иоанна Златоуста о том, что дом священника стеклянный, что на священника всегда глядят десятки глаз, и ему невозможно остаться одному, всегда кто-то на него смотрит, попа и в рогожке узнают. Это точно. Иногда летом, плыву в реке, или на море, а незнакомый человек мне говорит: «Здравствуйте, батюшка!» «Как узнал?» – спрашиваю. «Так видно же!» Отец Геннадий меня ко всему этому приготовил. Он говорит: «Андрей, ты должен понять, что священство – это жертва. И ты станешь жертвой».
Конечно, к священству никогда нельзя быть готовым до конца, но кое-что я знал. К моменту рукоположения я уже год руководил общиной в Лесосибирске, и когда приход наш организовали, меня выбрали председателем приходского совета, а потом выбрали священником. Вы когда-нибудь о таком слышали?
Жертва – это очень серьезно. Те священники, о которых о. Алексий вспоминал, наверное, просто не знали, что они – жертва. Однажды в поезде разговорился с мальчишками, и один мне сказал: «Я тоже попом хочу быть. Придешь, попоешь, денежки посчитал и домой!» И людей, которые так думают, действительно рукополагают. А жертва? С этим-то как быть?
Один из героев фильма говорил, что исповедь тяжело принимать. Люди, которые исповедовались, стесняются потом со священниками общаться. Это зря. Тут не то, что грехов, лиц-то не вспомнишь! Стоишь на исповеди и чувствуешь, что участвуешь в таинстве, помогаешь человеку духовно родиться. Как акушерка!
Я вспоминаю, как был на одном из отдаленных приписных приходов, там, где Ангара впадает в Енисей, я тогда уже лет пять был священником. Я никогда не исповедовал за 20 лет на Литургии, поэтому исповедь была накануне. После вечерней службы пришло ко мне на исповедь 50 человек. Исповедовал я их до пяти часов утра.
Пять утра, лето, солнце уже встало, поспать уже не удастся, я прочитал правило, пошел на Ангару, искупался и пошел в алтарь служить. Тут не о подвиге речь, а о том, кто меня так воспитал. Отец Геннадий и сам так служил, он мне сказал, что это в порядке вещей, другого я не знал. И когда я увидел в каком-то монастыре как там исповедуют паломников, я ужаснулся. Я в какой-то духовной теплице вырос.
Конечно, Московская епархия – особый случай. Если архиерей – Патриарх, к нему на прием поди попади, к викарию еще можно. Но если рядом с молодым священником нет наставника, к которому можно обратиться за советом днем и ночью, который выслушает и торопить не будет, как служить ему тогда? У меня такой человек был.
Я тоже видел 18-летних священников. Один боялся в первый раз детей крестить, а крещение у нас в храме было полным погружением. Подошел к бочке: «Туда? Макать?! Не, не буду!» Развернулся и ушел. Отец Геннадий ему: «Иди сюда, я тебя учить буду!» А он затрясся и заплакал: «Я боюсь!»
Надо смотреть, кого рукополагают, на семью его, какова его жена. Недавно я был на совете викариатсва. Один ставленник, пришел с женой. Сначала его вызвали, потом жену. Мы стоим в коридоре, а он беспокоится: о чем жену так долго спрашивают? Я пошутил: «Не волнуйся. Ее наверно спрашивают, что она делать будет, если муж придет домой злой».
Выходит жена, он к ней: «Галя, о чем спрашивали?» Галя отвечает: «Меня спросили, что я делать буду, если муж придет домой злой». Ставленник на меня смотрит с удивлением: «Батюшка, вы программу читали?» Я отвечаю: «Нет. Я бы и сам об этом спросил».
А вообще с будущими матушками надо проводить ролевую игру: «Твоего мужа завтра переводят в Магадан, что ты делаешь?» «Еду с ним!» «А послезавтра переводят в Синегорск – едешь с ним? А через год — в Кагалым. А через два – в село, где три двора. А у тебя дети. Будешь с мужем, или поедешь к маме?»
И будущая матушка призадумаемся: «Наверное, к маме». Я видел священников, которых все время переводили с прихода на приход, не все матушки выдерживали, многие возвращались к маме. На время. Детишек-то жалко. А священники после этого запивали. После этого их отправляли в запрет или за штат.
После этого они уезжали в Сибирь. Такого я в Сибири встретил, он 20 лет был священником в Курской епархии в 70-х годах. Он был художником оформителем, давно опустившийся пьющий человек, и у него очень трагично судьба сложилась. И таких много.
Я видел мальчиков и дедушек, которых рукополагали и которые в своей жизни не смогли ни одной Литургии отслужить. Ну не может человек выговорить слов: «Паки и паки!». Корову подоить – может. Да что корову, коня на скаку остановит. А отслужить так и не смог ни разу, где-то сбоку все стоял и куда-то потом сгинул.
Зачем его нужно было рукополагать? Не знаю. Судьбы священнические иногда действительно очень трагичны.
В этом надо разбираться, но делать это серьезно, очень тщательно и корректно, потому что это драмы, это трагедии.
Профсоюз батюшек
Много острых тем было затронуто во время ответов на вопросы. Говорили об отношениях священников с начальством и прихожанами, о репутации священника, о молве.
«Что бы ни сказал, прослывешь или старообрядцем или обновленцем» – в шутке о. Андрея Юревича чувствовалась горечь. «А священник – не обновленец, не старообрядец, он просто живой человек, за это на него нападают и справа, и слева».
- Проводят ли опрос будущих пастырей на предмет мотивации, психического здоровья и вменяемости?
На этот вопрос о. Алексий Уминский ответил положительно, но посетовал на то, что такие опросы, к сожалению, ничего не гарантируют.
-С одной стороны пастырь должен гореть, по слову апостола. Но если он горит, то выгорит? И получается, что с одной стороны человеку нужна помощь, с другой стороны он даже мысли себе не может позволить о выгорании. Почему так?
Отвечая на этот вопрос, О. Андрей Юревич сказал:
- Священник – сосуд в котором есть живая вода, которой его Бог наполнил. Колодец. Но колодец подпитывается водоносными слоями, и если он обмелеет или пересохнет, нужно подождать. Если колодец вычерпали, его закрывают и держат закрытым, чтобы вода накопилась вновь.
о. Алексий Уминский:
- Священнику тоже нужно давать отдыхать, не загонять его, как лошадь. Господь помогает, но священники тоже люди, они не могут быть наполнены все время. Это логика жизни.
- Могут ли помочь закрытые сообщества, где пастыри обсуждали бы свои проблемы?
- Можно, конечно в фейсбуке создать сообщество, где священники обсуждали бы свои проблемы, но это не решит проблем. Вопрос, скорее, в том, как им до архиерея донести простую мысль, что священник человек, а не крепостной.
Архиерей может в один момент куда угодно перевести, не поинтересовавшись ни семейными обстоятельствами священника, ни состоянием его здоровья. У священника нет никаких инструментов защиты своих прав, он безгласен, единственная инстанция, к которой он может апеллировать, это его правящий архиерей. Священник может оказаться совершенно бесправным существом, как часто и бывает. Если у священника какой-то конфликт с архиереем, этот конфликт никогда не разрешается в пользу священника.
О. Андрей Юревич усомнился в возможности создания клуба батюшек по интересам. По его мнению, каждый из нынешних батюшек для этого слишком самодостаточен и нуждается не в собратьях, а в пастве. Возможно, поэтому отчетные собрания духовенства оставляют неоднозначное впечатление – теоретически присутствие в одном месте большого количества духовных людей должно быть очень благодатным, но на деле это чаще выглядит тягостно. Это у католиков Папа Римский один, а у нас каждый священник – сам себе Папа. Тут есть, над чем задуматься самим батюшкам.
Алиса Орлова