Псков – один из древнейших русских городов, неразрывно связанных с главнейшими событиями отечественной истории. До сих пор неизвестно, в каком году была заложена Псковская крепость, но самые первые строения могли здесь появиться ещё в X веке.
Иеромонах Нил (Григорьев): Всю жизнь учусь хождению пред Богом
Опубликовано 15 марта 2015 г.
Иеромонах Нил (Григорьев Виктор Евгеньевич) – один из старейших клириков Псковской епархии, – совершает свое пастырское служение уже более 30 лет, а до этого провел в политлагерях многие годы. Постриженник Сретенского монастыря, он стал одним из героев так полюбившейся читателям книги архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые». Во время своего недавнего приезда в Москву отец Нил согласился рассказать нам о своей жизни и служении.
– Отец Нил расскажите, пожалуйста, о вашей жизни до монашества.
– Я родился в 1948 году на Рождество Пресвятой Богородицы, 21 сентября. И только через четыре года из-за моего болезненного состояния моя бабушка смогла меня крестить в Старой Руссе.
Моя бабуля, которую звали Варварой, была глубоко верующей. Когда мы с братом были маленькие и засыпали, то она вставала на колени перед иконами; а когда мы просыпались … бабушка все еще была на коленях, и часто бывало, спрашиваешь: «Бабуля, а ты спать ложилась?» – она отвечала, что спала и только проснулась. У бабушки был очень красивый молитвенный угол, и она всегда зажигала три лампадки во имя Пресвятой Троицы.
И вот этот свет лампадок прошел через всю мою жизнь. Особенно мне запомнилась статуэтка прп. Нила Столобенского – деревянная, старенькая, настолько «затроганная», что краска отполировалась до чистого дерева. И тем не менее эта статуэтка была изумительно красива в свете лампадок.
Бабушка часто читала мне знаменитые «Троицкие листки»– все эти листочки я долго хранил., изданные еще святителем Иларионом Троицким, про преподобного Сергия Радонежского, преподобного Серафима Саровского, преподобного Нила Столобенского
О священстве я начал задумываться лет в 18, но жизнь тогда была совсем другая, и поэтому мне пришлось поступить вначале в «мореходку» в Херсоне. В море, в качестве курсового боцмана от училища, ходил на яхтах, на знаменитом «Товарище»[1].
Море все время живое, никогда не повторяющееся, так и жизнь духовная – все время живая, не зря человеческая жизнь называется «море житейское». В море крепла моя вера.
До 16 лет я жил в Парфино – это 18 километров от Старой Руссы, где тогда проживала ссыльная диссидентствующая публика, среди которой мы росли: 101-й км.[2]
В 1950-е годы в Старой Руссе жил старый священник отец Василий, он служил там в храме Георгия Победоносца. Ему было около 90 лет, и все старые верующие приходили к нему на исповедь. Здесь же служил архимандрит Исидор, будущий митрополит Кубанский и Краснодарский.
Среди ссыльных того времени мне особенно вспоминается мой дядя Леонид Мосин, который попал в плен к немцам, а затем в состав 2-й ударной армии генерала Власова, откуда трижды пытался бежать, и только в третий раз – удачно. Прошел через штрафбат и участвовал в освобождении Берлина. По окончании войны, несмотря на боевые заслуги, его снова посадили на 10 лет – за то, что был в плену. Бабка Параскева, на глазах которой немцы повесили мужа с малолетним сыном, была партизанкой, в одном из боев попала в плен, в концлагерь Треблинка – в следственную тюрьму Бухенвальда и была освобождена нашими войсками уже из Освенцима. А по окончанию войны была в советских фильтрационных лагерях и домой вернулась чудом. Жили в Руссе и старые большевики, пострадавшие от советской власти, и власовцы-боевые офицеры, оказавшиеся в плену.
Когда я служил в армии, на Валдае, в роте возникла драка между украинцами – на национальной почве. О возникновении национального движения на Украине я хорошо знал и начал проводить с ними беседы, объяснять… в результате вражда, бывшая между ними, ушла, и они сплотились, но на меня донес комсорг роты – за то, что я занимаюсь политической деятельностью, не регламентируемой внутренним уставом комсомольцев. Через несколько дней меня арестовали. Это было в апреле 68 года. В конце апреля я из-под ареста сбежал, намереваясь уйти на Запад, в Париж, и поступать в богословский институт. При попытке перехода границы 8 мая меня вновь арестовали. В Москве, в Лефортово, я просидел год, все время практически в одиночной камере. Мне было тогда двадцать лет. Два полковника по окончании одного из допросов сказали друг другу: «Если бы мы столько лет не прожили, то пошли бы по его стопам. Мальчишка переубеждает нас, опасно вести допросы с ним». Общий срок заключения мне назначили такой: 7 лет политлагерей.
– Что было предметом допроса?
– Предметами допроса были: вера, государственное устройство, революция, убийство царской семьи и другое. Мне предлагали отречься от своих убеждений, но я категорически отказался.
Лагеря в то время у нас были политические, меня направили на Явас, в Мордовию. В 11-й зоне нас было полторы тысячи человек. К зиме 11-ю зону расформировали, раскидав людей по другим зонам. В Явасе, куда нас сначала привезли, сохранялась траншея, выкопанная бульдозерами, а рядом стоял так называемый «неприкасаемый» бульдозер, – он должен был закапывать зеков, расстрелянных по секретному приказу Хрущева в час «икс».
В поселке Барашево, вокруг 3-й зоны, по периметру буквой «Г» были расстрельные траншеи для детей врагов народа, – в них похоронено 25 тысяч человек, – а в другой траншее, расположенной перпендикулярно, было положено 20 тысяч священно- и церковнослужителей, – об этом нам рассказывал престарелый комиссар Дубравлага. На месте этих братских могил росли молодые сосенки.
– Приходилось ли вам встречаться в местах заключения с верующими людьми?
– В поселке Барашево, – это были 70-72 гг. – у нас образовалась православная общинка, мы постоянно собирались, молились. Там была баня, построенная буквой «Г» немецкими военнопленными, во внутреннем углу которой мы и собирались на молитву. Когда приходило пять-шесть человек, а по праздникам – до пятнадцати. Вспоминаются Валера Зайцев, бывший подводник-водолаз; Виктор Чесноков, из кубанских казаков; Саша Удодов, занимавшийся военной историей и военным искусством России с древнейших времен, – после освобождения он уехал в Норвегию; Евгений Вагин, скончавшийся в Италии два года назад, из ленинградской группы христиан-демократов, руководимой в то время Игорем Огурцовым; Михаил Юханович Садо из этой же группы, благороднейший ассириец, впоследствии преподавал в СПбДА древнееврейский, церковную архитектуру; по его совету я несколько раз посещал академию в качестве вольнослушателя и присутствовал на лекциях будущего Патриарха Кирилла, в то время ректора Духовной академии. Вспоминается и Вячеслав Платонов – ученый-востоковед. Петр Саввич был активным участником нашей общинки. В пятнадцать лет его вывезли в Германию – из Сумской губернии в Дрезден, где он участвовал в тушении городских пожаров после американской бомбардировки, за что и был арестован в 1945 году НКВД. С нами сидел Андрей Донатович Синявский, писатель, литературовед, в 1972 году его отправили в Париж, не дав ему переодеться, – его жена, Мария Розанова, дочка известного философа, переодела его в гражданскую одежду уже в Париже.
Там были и старые священники: иеромонах Георгий из катакомбной Карловацкой церкви– из молодых священников, который до этого служил в Чите и не согласился сотрудничать с органами. Как мы служили? Ни Евангелия не разрешали – все по памяти, – ничего. Дьякон там был – у него списывали порядок службы, ектеньи, но так как он боялся ходить на службу, отец Борис поручал их нам, и я также говорил часть ектеньи… «Батюшка, так вроде по уставу не положено!» «Нет, нет, – отвечал он, – ты будешь священником, произноси смело». В таких экстремальных ситуациях человек проявляется наиболее ярко, поэтому батюшка ясно видел и так же говорил. Обращался ко мне как к батюшке и о. Георгий, проведший в лагерях тридцать лет; блаженный Емельянушка; о. Борис Заливако – из молодых священников, который до этого служил в Чите и не согласился сотрудничать с органами.
– Говорят, что те, кто прошел страшные Соловецкие лагеря, в местах заключений чувствовали особую помощь Божию. Был ли у вас личный опыт сознания того, что Господь рядом?
– Присутствие Божие и Его благодатную помощь чувствуешь постоянно. Как-то меня закрыли на 15 суток в карцер. Стены были во льду. Когда в карцер завели, на мне были старые кирзовые тапочки на босу ногу, хлопчатобумажные штаны и пиджак. Тебя заталкивают в этот холодильник-морозильник, размер которого примерно 2,5 м длины на 1,2 м ширины. Там стоит железобетонный столбик, на котором можно недолго посидеть. Нары в карцере были, дубовые, но спать на них нельзя, – если бы были осиновые, то можно было бы лечь, и они согрелись бы, а дуб, он не согревается. Спать приходилось стоя или сидя. Питание через день. В обед давали кружку горячей воды и поварешку похлебки, на ужин – ничего, на завтрак кружку воды и пайку хлеба – 250 грамм. Конечно, ходишь, чтобы немного согреться, молишься. Охранники заглядывают, смотрят – жив еще или нет. Мне становилось жалко своих смотрителей, и я одному из них говорю: «За что же тебя посадили сюда, Андрюша? Я-то сижу, ладно. Я знаю, за что – провинился перед государством, виновен, а ты-то за что? Ты же сидишь так же, как и я, единственное, ты в обмундировании, потеплее одет, обувка, посытнее ешь – и в этом только разница, а душа твоя так же в оковах стоит». А парень был из казаков. В последний день открывает дверь, достает кормушку – принес мне селедки хорошей, свеженькой; чаю дал: «Только съешь при мне», – говорит. А я знаю, что лучше не растравляться, потому что селедка, да в камере — это пытка жаждой. Но он говорит: «Я сегодня дежурю, обеспечу тебя чаем, просто у меня ничего другого нет, я бы тебе дал». Мы сидели, разговаривали всю ночь. Он говорит: «Сегодня у меня последняя ночь, завтра уезжаю. Нет сил здесь больше быть. Подумаешь-подумаешь: вы-то ладно, а мне-то за что тут с вами сидеть?»
А во второй раз мне дали 45 суток. Сразу столько они не имели права давать, разрешалось только 15, так они вот что делали – выведут на час-полтора, и по новой пятнадцать суток дают, и вот так 45 суток и набиралось. По правде, в первый раз я вышел, держась за стены, но все-таки своими ногами. А во второй меня на носилках выносили, в морг, уже всё – тело не выдержало. С того света я видел, как они возятся, как они меня трясут, затем понесли. Начальница санитарной части была еврейка-майор, она увидела и спросила: «Кого несете?» – «Да вон, жмура из карцера, копыта откинул». «А ну подождите», – говорит она.
Это был мой второй опыт смерти, в котором я услышал голос Божий. «Верните его назад, он должен еще послужить», – и я очнулся. Смотрю – стоит, наклонившись надо мной, Матерь Божия, и в это время начальница санчасти приказала: «Несите его назад, в больницу, ко мне в корпус». Она работала в хирургическом корпусе. Вколола мне адреналин, и после уколов я немного воскрес. Три недели держала меня в лагерной больнице. Перед выпиской она разговаривала с начальником управления, заявив: «Я вам не дам убить этого мальчишку».
Я работал на этой зоне два года: колол дрова, их расконвойники возили, а мы пилили циркуляркой. План на человека – по 5 кубов в день. Затем мне понравились токарные автоматы в механическом цехе, – я туда напросился, и меня перевели в токарный. После цеха я начал изучать автоматы, кинематику. Для меня это было несложно, так как с детства книги были моим любимым занятием. До сих пор книжный магазин – это самое любимое место, в которое можно войти. Школьная библиотека у нас была хорошая, я ее тогда к седьмому классу всю перечитал, там не было ни одной книги, не прочитанной, не проверенной мною.
Поэтому мне это легко далось, скоро я всё освоил и сдавал экзамены главному инженеру, он сразу дал мне III разряд. Впоследствии обслуживал немецкие автоматы шестишпиндельные – была автоматическая линия, – потом прокатный стан приходилось запускать. Так постепенно я привык к лагерной технике.
Освободившись, работал наладчиком на производстве, затем поступил в Политех, сначала на очное, но там учиться у меня не получилось, потому что надо было кушать, а стипендия была маленькая. Я стал работать, а вечером учиться в институте.
В субботу и воскресенье приезжал к нам из Питерского университета доцент журналистики, который преподавал нам фотожурналистику, мы занимались репортажной съемкой, литературными текстами, мне было все это интересно – я тогда увлекался кино, фотографиями и поступил на этот факультет заочно.
– В каком году вас рукоположили?
– Я родился в 1948 году на Рождество Пресвятой Богородицы, 21 сентября. И только через четыре года из-за моего болезненного состояния моя бабушка смогла меня крестить в Старой Руссе.
Моя бабуля, которую звали Варварой, была глубоко верующей. Когда мы с братом были маленькие и засыпали, то она вставала на колени перед иконами; а когда мы просыпались … бабушка все еще была на коленях, и часто бывало, спрашиваешь: «Бабуля, а ты спать ложилась?» – она отвечала, что спала и только проснулась. У бабушки был очень красивый молитвенный угол, и она всегда зажигала три лампадки во имя Пресвятой Троицы.
И вот этот свет лампадок прошел через всю мою жизнь. Особенно мне запомнилась статуэтка прп. Нила Столобенского – деревянная, старенькая, настолько «затроганная», что краска отполировалась до чистого дерева. И тем не менее эта статуэтка была изумительно красива в свете лампадок.
Бабушка часто читала мне знаменитые «Троицкие листки»– все эти листочки я долго хранил., изданные еще святителем Иларионом Троицким, про преподобного Сергия Радонежского, преподобного Серафима Саровского, преподобного Нила Столобенского
О священстве я начал задумываться лет в 18, но жизнь тогда была совсем другая, и поэтому мне пришлось поступить вначале в «мореходку» в Херсоне. В море, в качестве курсового боцмана от училища, ходил на яхтах, на знаменитом «Товарище»[1].
Море все время живое, никогда не повторяющееся, так и жизнь духовная – все время живая, не зря человеческая жизнь называется «море житейское». В море крепла моя вера.
До 16 лет я жил в Парфино – это 18 километров от Старой Руссы, где тогда проживала ссыльная диссидентствующая публика, среди которой мы росли: 101-й км.[2]
В 1950-е годы в Старой Руссе жил старый священник отец Василий, он служил там в храме Георгия Победоносца. Ему было около 90 лет, и все старые верующие приходили к нему на исповедь. Здесь же служил архимандрит Исидор, будущий митрополит Кубанский и Краснодарский.
Среди ссыльных того времени мне особенно вспоминается мой дядя Леонид Мосин, который попал в плен к немцам, а затем в состав 2-й ударной армии генерала Власова, откуда трижды пытался бежать, и только в третий раз – удачно. Прошел через штрафбат и участвовал в освобождении Берлина. По окончании войны, несмотря на боевые заслуги, его снова посадили на 10 лет – за то, что был в плену. Бабка Параскева, на глазах которой немцы повесили мужа с малолетним сыном, была партизанкой, в одном из боев попала в плен, в концлагерь Треблинка – в следственную тюрьму Бухенвальда и была освобождена нашими войсками уже из Освенцима. А по окончанию войны была в советских фильтрационных лагерях и домой вернулась чудом. Жили в Руссе и старые большевики, пострадавшие от советской власти, и власовцы-боевые офицеры, оказавшиеся в плену.
Когда я служил в армии, на Валдае, в роте возникла драка между украинцами – на национальной почве. О возникновении национального движения на Украине я хорошо знал и начал проводить с ними беседы, объяснять… в результате вражда, бывшая между ними, ушла, и они сплотились, но на меня донес комсорг роты – за то, что я занимаюсь политической деятельностью, не регламентируемой внутренним уставом комсомольцев. Через несколько дней меня арестовали. Это было в апреле 68 года. В конце апреля я из-под ареста сбежал, намереваясь уйти на Запад, в Париж, и поступать в богословский институт. При попытке перехода границы 8 мая меня вновь арестовали. В Москве, в Лефортово, я просидел год, все время практически в одиночной камере. Мне было тогда двадцать лет. Два полковника по окончании одного из допросов сказали друг другу: «Если бы мы столько лет не прожили, то пошли бы по его стопам. Мальчишка переубеждает нас, опасно вести допросы с ним». Общий срок заключения мне назначили такой: 7 лет политлагерей.
– Что было предметом допроса?
– Предметами допроса были: вера, государственное устройство, революция, убийство царской семьи и другое. Мне предлагали отречься от своих убеждений, но я категорически отказался.
Лагеря в то время у нас были политические, меня направили на Явас, в Мордовию. В 11-й зоне нас было полторы тысячи человек. К зиме 11-ю зону расформировали, раскидав людей по другим зонам. В Явасе, куда нас сначала привезли, сохранялась траншея, выкопанная бульдозерами, а рядом стоял так называемый «неприкасаемый» бульдозер, – он должен был закапывать зеков, расстрелянных по секретному приказу Хрущева в час «икс».
В поселке Барашево, вокруг 3-й зоны, по периметру буквой «Г» были расстрельные траншеи для детей врагов народа, – в них похоронено 25 тысяч человек, – а в другой траншее, расположенной перпендикулярно, было положено 20 тысяч священно- и церковнослужителей, – об этом нам рассказывал престарелый комиссар Дубравлага. На месте этих братских могил росли молодые сосенки.
– Приходилось ли вам встречаться в местах заключения с верующими людьми?
– В поселке Барашево, – это были 70-72 гг. – у нас образовалась православная общинка, мы постоянно собирались, молились. Там была баня, построенная буквой «Г» немецкими военнопленными, во внутреннем углу которой мы и собирались на молитву. Когда приходило пять-шесть человек, а по праздникам – до пятнадцати. Вспоминаются Валера Зайцев, бывший подводник-водолаз; Виктор Чесноков, из кубанских казаков; Саша Удодов, занимавшийся военной историей и военным искусством России с древнейших времен, – после освобождения он уехал в Норвегию; Евгений Вагин, скончавшийся в Италии два года назад, из ленинградской группы христиан-демократов, руководимой в то время Игорем Огурцовым; Михаил Юханович Садо из этой же группы, благороднейший ассириец, впоследствии преподавал в СПбДА древнееврейский, церковную архитектуру; по его совету я несколько раз посещал академию в качестве вольнослушателя и присутствовал на лекциях будущего Патриарха Кирилла, в то время ректора Духовной академии. Вспоминается и Вячеслав Платонов – ученый-востоковед. Петр Саввич был активным участником нашей общинки. В пятнадцать лет его вывезли в Германию – из Сумской губернии в Дрезден, где он участвовал в тушении городских пожаров после американской бомбардировки, за что и был арестован в 1945 году НКВД. С нами сидел Андрей Донатович Синявский, писатель, литературовед, в 1972 году его отправили в Париж, не дав ему переодеться, – его жена, Мария Розанова, дочка известного философа, переодела его в гражданскую одежду уже в Париже.
Там были и старые священники: иеромонах Георгий из катакомбной Карловацкой церкви– из молодых священников, который до этого служил в Чите и не согласился сотрудничать с органами. Как мы служили? Ни Евангелия не разрешали – все по памяти, – ничего. Дьякон там был – у него списывали порядок службы, ектеньи, но так как он боялся ходить на службу, отец Борис поручал их нам, и я также говорил часть ектеньи… «Батюшка, так вроде по уставу не положено!» «Нет, нет, – отвечал он, – ты будешь священником, произноси смело». В таких экстремальных ситуациях человек проявляется наиболее ярко, поэтому батюшка ясно видел и так же говорил. Обращался ко мне как к батюшке и о. Георгий, проведший в лагерях тридцать лет; блаженный Емельянушка; о. Борис Заливако – из молодых священников, который до этого служил в Чите и не согласился сотрудничать с органами.
– Говорят, что те, кто прошел страшные Соловецкие лагеря, в местах заключений чувствовали особую помощь Божию. Был ли у вас личный опыт сознания того, что Господь рядом?
– Присутствие Божие и Его благодатную помощь чувствуешь постоянно. Как-то меня закрыли на 15 суток в карцер. Стены были во льду. Когда в карцер завели, на мне были старые кирзовые тапочки на босу ногу, хлопчатобумажные штаны и пиджак. Тебя заталкивают в этот холодильник-морозильник, размер которого примерно 2,5 м длины на 1,2 м ширины. Там стоит железобетонный столбик, на котором можно недолго посидеть. Нары в карцере были, дубовые, но спать на них нельзя, – если бы были осиновые, то можно было бы лечь, и они согрелись бы, а дуб, он не согревается. Спать приходилось стоя или сидя. Питание через день. В обед давали кружку горячей воды и поварешку похлебки, на ужин – ничего, на завтрак кружку воды и пайку хлеба – 250 грамм. Конечно, ходишь, чтобы немного согреться, молишься. Охранники заглядывают, смотрят – жив еще или нет. Мне становилось жалко своих смотрителей, и я одному из них говорю: «За что же тебя посадили сюда, Андрюша? Я-то сижу, ладно. Я знаю, за что – провинился перед государством, виновен, а ты-то за что? Ты же сидишь так же, как и я, единственное, ты в обмундировании, потеплее одет, обувка, посытнее ешь – и в этом только разница, а душа твоя так же в оковах стоит». А парень был из казаков. В последний день открывает дверь, достает кормушку – принес мне селедки хорошей, свеженькой; чаю дал: «Только съешь при мне», – говорит. А я знаю, что лучше не растравляться, потому что селедка, да в камере — это пытка жаждой. Но он говорит: «Я сегодня дежурю, обеспечу тебя чаем, просто у меня ничего другого нет, я бы тебе дал». Мы сидели, разговаривали всю ночь. Он говорит: «Сегодня у меня последняя ночь, завтра уезжаю. Нет сил здесь больше быть. Подумаешь-подумаешь: вы-то ладно, а мне-то за что тут с вами сидеть?»
А во второй раз мне дали 45 суток. Сразу столько они не имели права давать, разрешалось только 15, так они вот что делали – выведут на час-полтора, и по новой пятнадцать суток дают, и вот так 45 суток и набиралось. По правде, в первый раз я вышел, держась за стены, но все-таки своими ногами. А во второй меня на носилках выносили, в морг, уже всё – тело не выдержало. С того света я видел, как они возятся, как они меня трясут, затем понесли. Начальница санитарной части была еврейка-майор, она увидела и спросила: «Кого несете?» – «Да вон, жмура из карцера, копыта откинул». «А ну подождите», – говорит она.
Это был мой второй опыт смерти, в котором я услышал голос Божий. «Верните его назад, он должен еще послужить», – и я очнулся. Смотрю – стоит, наклонившись надо мной, Матерь Божия, и в это время начальница санчасти приказала: «Несите его назад, в больницу, ко мне в корпус». Она работала в хирургическом корпусе. Вколола мне адреналин, и после уколов я немного воскрес. Три недели держала меня в лагерной больнице. Перед выпиской она разговаривала с начальником управления, заявив: «Я вам не дам убить этого мальчишку».
Я работал на этой зоне два года: колол дрова, их расконвойники возили, а мы пилили циркуляркой. План на человека – по 5 кубов в день. Затем мне понравились токарные автоматы в механическом цехе, – я туда напросился, и меня перевели в токарный. После цеха я начал изучать автоматы, кинематику. Для меня это было несложно, так как с детства книги были моим любимым занятием. До сих пор книжный магазин – это самое любимое место, в которое можно войти. Школьная библиотека у нас была хорошая, я ее тогда к седьмому классу всю перечитал, там не было ни одной книги, не прочитанной, не проверенной мною.
Поэтому мне это легко далось, скоро я всё освоил и сдавал экзамены главному инженеру, он сразу дал мне III разряд. Впоследствии обслуживал немецкие автоматы шестишпиндельные – была автоматическая линия, – потом прокатный стан приходилось запускать. Так постепенно я привык к лагерной технике.
Освободившись, работал наладчиком на производстве, затем поступил в Политех, сначала на очное, но там учиться у меня не получилось, потому что надо было кушать, а стипендия была маленькая. Я стал работать, а вечером учиться в институте.
В субботу и воскресенье приезжал к нам из Питерского университета доцент журналистики, который преподавал нам фотожурналистику, мы занимались репортажной съемкой, литературными текстами, мне было все это интересно – я тогда увлекался кино, фотографиями и поступил на этот факультет заочно.
– В каком году вас рукоположили?
– В этом 2012 году будет 31 год моего служения в священном сане. Меня рукоположили в 1981 году на Архангела Михаила во диакона, а в 1985 г. на праздник, Всех русских и афонских святых, – во священника.
Архимандрит Агафангел (Догадин), из храма святителя Филиппа города Новгорода, мой духовник, сказал: «Бросай заниматься мирскими делами и иди в монастырь». В этот год умерла моя бабушка Варвара. Отец Агафангел послал меня в Жировицкий монастырь. Таким образом я бросил все: институт, новую, хорошую квартиру и поехал в Жировицы.
В Жировицах в то время наместником был архимандрит Константин (Хомич), а благочинным – архимандрит Афанасий (Кудюк). Но тогда ЧК не разрешили им меня принять. У архимандрита Афанасия был знакомый архимандрит Леонид, наместник Свято-Духова монастыря в Вильнюсе, – и так я попал в Вильнюс. Там о. Леонид на второй день пришел ко мне и говорит: «Они (КГБ) о тебе слышать не хотят».
После этого я направился в Печоры, к о. Гавриилу [архимандрит Гавриил (Стеблюченко) – наместник Псково-Печерского монастыря с 1975 по 1988 гг. – прим.ред.], но и там остаться не разрешили. Наместник отдал документы, дал денежку и велел ехать к архиерею. Я пошел к о. Иоанну Крестьянкину, и он мне сказал: «Езжай к владыке». Приехал к владыке Иоанну [Иоанн (Разумов)(1898 - 1990), митрополит б. Псковский и Порховский – прим.ред.], и он мне говорит: «Сынок, съезди опять к отцу Агафангелу, поскольку ты считаешь его своим духовником. Есть у нас здесь такой батюшка, отец Пантелеимон в Мельницах, и если духовник благословит тебя к о. Пантелеимону, то помогай ему». Я поехал к о. Агафангелу, объяснил ему ситуацию, – а это был 1980 год, Олимпиада. О. Агафангел отправил меня в Мельницы к о. Пантелеимону.
Попал я в деревню Мельницы, храм Архангела Михаила, где игумен Пантелеимон принял меня в качестве сторожа и псаломщика. О. Пантелеимон был энергичным человеком, он отремонтировал боровикский храм, т. к. храм деревянный разваливался, затем в Мельницах стал служить, куда я к нему и приехал. Пробыл я у него год. Однако я не видел смысла моего пребывания у о. Пантелеимона. Я снова поехал к о. Иоанну и говорю: «Батюшка, ты же сам знаешь, он же неграмотный, Евангелие читает с ошибками. Когда ему что-то начинаешь объяснять, то он: “Ты меня еще учишь?” – и спрашиваю: «К о. Борису в Толбицы можно?» «Хорошо, я поговорю с владыкой», – говорит отец Иоанн. Владыка послушал и говорит: «Тебе действительно в Толбицы нужно». А о. Борис тоже просидел 6 лет, еще до войны его посадили (1937-43). Когда в 1937 году в городе Остров Псковской области весь их приход арестовали, – он служил там дьяконом – он один спасся, его матушка спасла.
Как инвалида, отца Бориса отправили в инвалидную зону во Владимирскую область, – он полуслепой был. Еще маленьким он водил слепого священника из военного ведомства в храм Жен Мироносиц в Пскове. А его мать была знаменитая псковская эсерка, и чтобы он не водился со священниками, ругалась на него «поповское отродье» и давала по затылку так, что лишила его зрения, и он остался полуслепым.
После ареста отца Бориса матушка Мария продала домик в городе Остров и на вырученные деньги поехала в поселок, где сидел отец Борис. Купила банный срубик, оборудовала его под жилье, приобрела двух коз, молоком которых она отпаивала о. Бориса, благодаря чему он и выжил.
Владыка после ходатайства о. Иоанна направил меня к о. Борису. На праздник Трех святителей меня перевели уже в Толбицы. У о. Бориса я служил 4 года, а недалеко служил о. Николай Гурьянов. Там мне было хорошо, благодатное место, если какие-то проблемы возникали, с о. Николаем их быстро разрешали.
–Как вам вспоминается отец Рафаил Огородников?
Архимандрит Агафангел (Догадин), из храма святителя Филиппа города Новгорода, мой духовник, сказал: «Бросай заниматься мирскими делами и иди в монастырь». В этот год умерла моя бабушка Варвара. Отец Агафангел послал меня в Жировицкий монастырь. Таким образом я бросил все: институт, новую, хорошую квартиру и поехал в Жировицы.
В Жировицах в то время наместником был архимандрит Константин (Хомич), а благочинным – архимандрит Афанасий (Кудюк). Но тогда ЧК не разрешили им меня принять. У архимандрита Афанасия был знакомый архимандрит Леонид, наместник Свято-Духова монастыря в Вильнюсе, – и так я попал в Вильнюс. Там о. Леонид на второй день пришел ко мне и говорит: «Они (КГБ) о тебе слышать не хотят».
После этого я направился в Печоры, к о. Гавриилу [архимандрит Гавриил (Стеблюченко) – наместник Псково-Печерского монастыря с 1975 по 1988 гг. – прим.ред.], но и там остаться не разрешили. Наместник отдал документы, дал денежку и велел ехать к архиерею. Я пошел к о. Иоанну Крестьянкину, и он мне сказал: «Езжай к владыке». Приехал к владыке Иоанну [Иоанн (Разумов)(1898 - 1990), митрополит б. Псковский и Порховский – прим.ред.], и он мне говорит: «Сынок, съезди опять к отцу Агафангелу, поскольку ты считаешь его своим духовником. Есть у нас здесь такой батюшка, отец Пантелеимон в Мельницах, и если духовник благословит тебя к о. Пантелеимону, то помогай ему». Я поехал к о. Агафангелу, объяснил ему ситуацию, – а это был 1980 год, Олимпиада. О. Агафангел отправил меня в Мельницы к о. Пантелеимону.
Попал я в деревню Мельницы, храм Архангела Михаила, где игумен Пантелеимон принял меня в качестве сторожа и псаломщика. О. Пантелеимон был энергичным человеком, он отремонтировал боровикский храм, т. к. храм деревянный разваливался, затем в Мельницах стал служить, куда я к нему и приехал. Пробыл я у него год. Однако я не видел смысла моего пребывания у о. Пантелеимона. Я снова поехал к о. Иоанну и говорю: «Батюшка, ты же сам знаешь, он же неграмотный, Евангелие читает с ошибками. Когда ему что-то начинаешь объяснять, то он: “Ты меня еще учишь?” – и спрашиваю: «К о. Борису в Толбицы можно?» «Хорошо, я поговорю с владыкой», – говорит отец Иоанн. Владыка послушал и говорит: «Тебе действительно в Толбицы нужно». А о. Борис тоже просидел 6 лет, еще до войны его посадили (1937-43). Когда в 1937 году в городе Остров Псковской области весь их приход арестовали, – он служил там дьяконом – он один спасся, его матушка спасла.
Как инвалида, отца Бориса отправили в инвалидную зону во Владимирскую область, – он полуслепой был. Еще маленьким он водил слепого священника из военного ведомства в храм Жен Мироносиц в Пскове. А его мать была знаменитая псковская эсерка, и чтобы он не водился со священниками, ругалась на него «поповское отродье» и давала по затылку так, что лишила его зрения, и он остался полуслепым.
После ареста отца Бориса матушка Мария продала домик в городе Остров и на вырученные деньги поехала в поселок, где сидел отец Борис. Купила банный срубик, оборудовала его под жилье, приобрела двух коз, молоком которых она отпаивала о. Бориса, благодаря чему он и выжил.
Владыка после ходатайства о. Иоанна направил меня к о. Борису. На праздник Трех святителей меня перевели уже в Толбицы. У о. Бориса я служил 4 года, а недалеко служил о. Николай Гурьянов. Там мне было хорошо, благодатное место, если какие-то проблемы возникали, с о. Николаем их быстро разрешали.
–Как вам вспоминается отец Рафаил Огородников?
– Я познакомился с о. Рафаилом в 1980-м. Иногда зимой о. Пантелеимон уезжал на лечение в Крым, по причине болезни. После лечения его состояние улучшалось. Помню, в декабре, на праздник великомученицы Варвары, мы служили с ним, – в то время я был псаломщиком. Назначение о. Рафаила произошло на праздник свт. Николая, именно тогда мы познакомились. Смотрю, приехали на белом запорожце, который они с отцом Никитой вместе купили. Мы поприветствовали друг друга, я спросил: «Вы печерские?» – а они ответили: «Да». Помолившись в храме, я проводил их в келью. О. Рафаил спросил меня: «Здесь тебя посещали искушения?» – я ответил, что искушения никогда не покидают человека. У о. Рафаила брат сидел в тюрьме, а о. Никита был выброшенным из семьи ребенком, которого с семи лет воспитывали в монастыре. В тринадцать лет он ушел в Боровик к иеромонаху Досифею, который воспитывал его до призыва в армию, а уже после армии он пришел в монастырь к архимандриту Алипию. Для отца Никиты о. Рафаил являлся духовным наставником, которому он верил и беспрекословно подчинялся. Действительно, о. Рафаил был великим человеком, которому верили. Он был мудрецом, у которого многому можно было поучиться.
Мудрость и смирение, готовность к послушанию – эти качества были присущи о. Рафаилу. Один раз к нему подошел мальчишка и говорит: «Яички сегодня не ешь, батюшка». О. Рафаил постоянно искал повод к послушанию, а день был вторник, и время мясоеда, но он все-таки прислушался к словам обыкновенного мальчишки. Как сказали матушки по трапезной, яйца в тот день были испорченными. Постоянная тяга к послушанию помогала о. Рафаилу во многих жизненных ситуациях.
– А кто такие старцы?
– Я вспоминаю наш разговор с о. Иоанном Крестьянкиным, который говорил, что старцы даются Богом. «Старчество – это дар Божий и дается только тогда, когда есть послушающиеся и исполняющие волю, которая дается через старцев. Но, к сожалению, человек преисполнен немощей, – к примеру, испросит благословение у одного, у другого, третьего, пятого, десятого… наберет, а выполнить ничего не сможет. Господь такого неразумного человека будет исправлять, потому что он по неразумию на себя многое берет. Древние святые отцы говорили: если ты выбрал себе старца, то до конца держись его».
Меня одна женщина просила благословить на поклоны и Иисусову молитву, она до меня исполняла чисто монашеское правило. Я спрашиваю: «А ты что, монашка?» А она отвечает: «Нет, я только планирую, может, о. Рафаил меня пострижет». В советское время так было часто, на приходах постригали. «Давай, если ты хочешь, Иисусову молитву проходить: одну молитву с поклоном утром, одну молитву в обед с поклоном земным и одну вечером». А она говорит: «Ты что, надо мной издеваешься, за кого меня принимаешь?» – «Да ни за кого я тебя не принимаю, Божие тебе благословение, если сможешь выполнить это послушание, то через месяц приезжай». Через месяц приезжает, плачет: «Ты меня извини, я на тебя так рассердилась, я этого не могу сделать, как подумаю, что мне нужно поклоны делать, так во мне все струны против возникают, не могу». «Вот, дошла опытным путем, дозрела, что не можешь. А если монашество примешь, что будешь делать? А там хочешь-не хочешь, правило нужно исполнять», – ответил ей.
– Отец Нил, вы знали о. Досифея?
– Я был у него несколько раз. Помню, как о. Иоанн рассказывал про о. Досифея, что он один из последних великих столпов, который подражает древним святым отцам. Его келейка была сложена из бревен. Он, бывало, заболеет, печку не топит, просто закутывается в тряпки и лежит. А после болезни встает и начинает топить печь. Люди приходили к о. Досифею, а он продолжал свою жизнь, специально ничего не говорил, выполнял свою работу. Приходило время для молитвы, он вставал у аналоя, открывал молитвослов, Часослов, Октоих и начинал молиться, а прихожане вместе с ним.
Помню, Великим постом он заболел, лекарь приговорил его к смерти: «Всё, батюшка, ты через пару месяцев заказывай себе доски, гроб делай». О. Досифей закрылся, ушел в затвор и никому не открывал. Появился он только на Пасху в храме у о. Никиты, лицо чистое, белое. О. Никита рассказывал: «Я его не узнал». – «Как так, он же выкормил тебя, воспитал?!» – говорю ему. «Он настолько изменился, настолько стал светлый человек, – отвечал о. Никита, – что я его не узнал». У о. Досифея был любимый образ Златовласого Ангела, на которого он стал похож.
Он прожил еще два года и погиб на Пасху, утонул, лодка перевернулась. Отпевали о. Досифея пасхальным чином Великим Светлым Четвергом. Внесли его в монастырь под колокольный пасхальный звон. Вот такой чести сподобился человек: отойти на Пасху. Перед смертью он причастился у о. Никиты на пасхальной службе. О. Досифей такой чудный монах был!..
– Отец Нил, Вы уже больше двадцати лет служите на самом глухом приходе Псковской епархии, в деревне Красиковщина, расскажите о вашей приходской жизни, о том, как вы ее строили.
– На приходе сейчас уже почти никого не осталось. Только в шести домах свет загорается. К Новому году внуки приезжают к бабулям, родственники, а так редко кого можно встретить. Даже летом детского писка не услышишь. Две-три старушки осталось, даже магазин закрыли, – магазина нет, воды нет, одни старички ползают.
А когда я приехал на приход 20 лет назад, человек 50 было, они 50 коров, только частных, выгоняли в поле. После пошел развал, коровники закрылись, сейчас в деревне вообще коров нет.
Прихожан мало осталось, за двадцать лет весь приход похоронил.
А когда я служил в деревне Толбице (1981-1984), у меня дома жили три кота, собака и шесть штук домашних крыс. Когда встаешь утром на молитву, листаешь богослужебные книги, живность между собой переговаривается. Скажешь им: «Замолчите!» Они сидят в одном положении, как будто загипнотизированные, никто не шевельнется. Пока по Октоиху вычитываешь, молчат, как только закроешь книгу, пищат – кормить их надо. Змей у меня на крыльце жило около десяти штук, а кот у меня был, он налетал на них, смотришь, а у змеи и головы нет.
Если кому-то придется в пустыни или в лесах быть, то не бойтесь. Когда мы в горы ходили, – я занимался альпинизмом, – то однажды мне пришлось лезть на руках по склону, а на камне змея гюрза, и оказались мы с ней лицом к лицу, она головку подняла, смотрит на меня: здесь двигаться нельзя, да и моргнуть нельзя. Посмотрела, опустилась, но была еще не в боевой позиции. Но если бы я шевельнулся, она бы тут же кинулась; пришлось ждать, когда змея с этого камня уползет. Главное – не бояться, тогда ничего не будет. Так же и с медведями, с волками. Но самое основное это то, что вся природа чувствует Бога, это непосредственно связано с благодатью Божией, и когда человек преисполнен молитвою, животные это чувствуют.
Как-то мы с о. Никитой ехали из Боровика, и он остановил машину, а я ему говорю: «Что ты остановился, отец?» А он: «Смотри, медвежонок по сосне лезет, а второй медвежонок к нам идет, к машине».
О. Никита заглушил движок, я ему говорю: «Включи, потому что здесь рядом должна быть медведица». – «Да я хочу медвежонка потрогать». – «Да отец, ты что, какой тебе медвежонок, сейчас мама медведица встанет!» И действительно встала, но она не рычала, смотрю, а лапы у нее готовы к прыжку. Мы быстренько уехали, медведица на дорогу вышла, так же стоит и смотрит на нас. Думаю: «Не дай Бог, если кто за нами поедет».
Мудрость и смирение, готовность к послушанию – эти качества были присущи о. Рафаилу. Один раз к нему подошел мальчишка и говорит: «Яички сегодня не ешь, батюшка». О. Рафаил постоянно искал повод к послушанию, а день был вторник, и время мясоеда, но он все-таки прислушался к словам обыкновенного мальчишки. Как сказали матушки по трапезной, яйца в тот день были испорченными. Постоянная тяга к послушанию помогала о. Рафаилу во многих жизненных ситуациях.
– А кто такие старцы?
– Я вспоминаю наш разговор с о. Иоанном Крестьянкиным, который говорил, что старцы даются Богом. «Старчество – это дар Божий и дается только тогда, когда есть послушающиеся и исполняющие волю, которая дается через старцев. Но, к сожалению, человек преисполнен немощей, – к примеру, испросит благословение у одного, у другого, третьего, пятого, десятого… наберет, а выполнить ничего не сможет. Господь такого неразумного человека будет исправлять, потому что он по неразумию на себя многое берет. Древние святые отцы говорили: если ты выбрал себе старца, то до конца держись его».
Меня одна женщина просила благословить на поклоны и Иисусову молитву, она до меня исполняла чисто монашеское правило. Я спрашиваю: «А ты что, монашка?» А она отвечает: «Нет, я только планирую, может, о. Рафаил меня пострижет». В советское время так было часто, на приходах постригали. «Давай, если ты хочешь, Иисусову молитву проходить: одну молитву с поклоном утром, одну молитву в обед с поклоном земным и одну вечером». А она говорит: «Ты что, надо мной издеваешься, за кого меня принимаешь?» – «Да ни за кого я тебя не принимаю, Божие тебе благословение, если сможешь выполнить это послушание, то через месяц приезжай». Через месяц приезжает, плачет: «Ты меня извини, я на тебя так рассердилась, я этого не могу сделать, как подумаю, что мне нужно поклоны делать, так во мне все струны против возникают, не могу». «Вот, дошла опытным путем, дозрела, что не можешь. А если монашество примешь, что будешь делать? А там хочешь-не хочешь, правило нужно исполнять», – ответил ей.
– Отец Нил, вы знали о. Досифея?
– Я был у него несколько раз. Помню, как о. Иоанн рассказывал про о. Досифея, что он один из последних великих столпов, который подражает древним святым отцам. Его келейка была сложена из бревен. Он, бывало, заболеет, печку не топит, просто закутывается в тряпки и лежит. А после болезни встает и начинает топить печь. Люди приходили к о. Досифею, а он продолжал свою жизнь, специально ничего не говорил, выполнял свою работу. Приходило время для молитвы, он вставал у аналоя, открывал молитвослов, Часослов, Октоих и начинал молиться, а прихожане вместе с ним.
Помню, Великим постом он заболел, лекарь приговорил его к смерти: «Всё, батюшка, ты через пару месяцев заказывай себе доски, гроб делай». О. Досифей закрылся, ушел в затвор и никому не открывал. Появился он только на Пасху в храме у о. Никиты, лицо чистое, белое. О. Никита рассказывал: «Я его не узнал». – «Как так, он же выкормил тебя, воспитал?!» – говорю ему. «Он настолько изменился, настолько стал светлый человек, – отвечал о. Никита, – что я его не узнал». У о. Досифея был любимый образ Златовласого Ангела, на которого он стал похож.
Он прожил еще два года и погиб на Пасху, утонул, лодка перевернулась. Отпевали о. Досифея пасхальным чином Великим Светлым Четвергом. Внесли его в монастырь под колокольный пасхальный звон. Вот такой чести сподобился человек: отойти на Пасху. Перед смертью он причастился у о. Никиты на пасхальной службе. О. Досифей такой чудный монах был!..
– Отец Нил, Вы уже больше двадцати лет служите на самом глухом приходе Псковской епархии, в деревне Красиковщина, расскажите о вашей приходской жизни, о том, как вы ее строили.
– На приходе сейчас уже почти никого не осталось. Только в шести домах свет загорается. К Новому году внуки приезжают к бабулям, родственники, а так редко кого можно встретить. Даже летом детского писка не услышишь. Две-три старушки осталось, даже магазин закрыли, – магазина нет, воды нет, одни старички ползают.
А когда я приехал на приход 20 лет назад, человек 50 было, они 50 коров, только частных, выгоняли в поле. После пошел развал, коровники закрылись, сейчас в деревне вообще коров нет.
Прихожан мало осталось, за двадцать лет весь приход похоронил.
А когда я служил в деревне Толбице (1981-1984), у меня дома жили три кота, собака и шесть штук домашних крыс. Когда встаешь утром на молитву, листаешь богослужебные книги, живность между собой переговаривается. Скажешь им: «Замолчите!» Они сидят в одном положении, как будто загипнотизированные, никто не шевельнется. Пока по Октоиху вычитываешь, молчат, как только закроешь книгу, пищат – кормить их надо. Змей у меня на крыльце жило около десяти штук, а кот у меня был, он налетал на них, смотришь, а у змеи и головы нет.
Если кому-то придется в пустыни или в лесах быть, то не бойтесь. Когда мы в горы ходили, – я занимался альпинизмом, – то однажды мне пришлось лезть на руках по склону, а на камне змея гюрза, и оказались мы с ней лицом к лицу, она головку подняла, смотрит на меня: здесь двигаться нельзя, да и моргнуть нельзя. Посмотрела, опустилась, но была еще не в боевой позиции. Но если бы я шевельнулся, она бы тут же кинулась; пришлось ждать, когда змея с этого камня уползет. Главное – не бояться, тогда ничего не будет. Так же и с медведями, с волками. Но самое основное это то, что вся природа чувствует Бога, это непосредственно связано с благодатью Божией, и когда человек преисполнен молитвою, животные это чувствуют.
Как-то мы с о. Никитой ехали из Боровика, и он остановил машину, а я ему говорю: «Что ты остановился, отец?» А он: «Смотри, медвежонок по сосне лезет, а второй медвежонок к нам идет, к машине».
О. Никита заглушил движок, я ему говорю: «Включи, потому что здесь рядом должна быть медведица». – «Да я хочу медвежонка потрогать». – «Да отец, ты что, какой тебе медвежонок, сейчас мама медведица встанет!» И действительно встала, но она не рычала, смотрю, а лапы у нее готовы к прыжку. Мы быстренько уехали, медведица на дорогу вышла, так же стоит и смотрит на нас. Думаю: «Не дай Бог, если кто за нами поедет».
– Отец Нил, как вы заботились о своих прихожанах, как помогали устоять им в вере, время же трудное было?
– Дело в том, что воспитываешь словами, но прихожане воспитываются примером жизни, они смотрят, как сам живешь. Например, они приносят продукты на панихиды, на родительские субботы и смотрят, заберу я это или нет, – в городах священники забирают, и я забирал, когда в Печоры ездил, в детский дом всё это отвозил, а здесь (в Красиковщине) куда мне оно, у меня всё пропадает. Я говорю старосте – она у меня покорная, а сейчас на приходе даже церковного совета нет: «Параскева, скажи бабулям, пусть они всё забирают с собой, потому что мне ничего не нужно». Слышу шорох – все забирают. Наверное, моя ошибка заключалась в том, что когда мои бабули приезжали на службу в соседний приход, к о. Георгию, то говорили ему: «О. Георгий, наш батюшка не берет ничего, а ты все забираешь, ты, наверное, продаешь наши конфеты?» Я помню, как мы с ним встретились, а он смеется и рассказывает, что мои бабули его упрекают. «Да ты скажи им откровенно, – говорю я, – что ты возишь все в Печоры, в детский дом». Они после мне говорят: «Батюшка, о. Георгий нам сказал, что в детский дом все отвозит, а ты почему не возишь?» – «Так мне нечего возить, вы же все забираете». – «А ты скажи, чтобы мы не забирали, мы и не будем». – «Так мне не на чем отвозить». – «У тебя теперь машина есть, вози».
Приходилось потом после родительской субботы собирать сладости и ехать в детский дом. Там ребятишки радостно встречали меня: «О, батюшка приехал». Детишки маленькие, трех-четырех лет – ангелы Божии, это чудно. Чтобы воспитывать в них христианский дух, я обычно читал им поучения свт. Феофана Затворника, письма о. Иоанна Крестьянкина. Иногда остановишся, расскажешь что-нибудь им из жизни. Священники редко приезжали к ним.
– Дело в том, что воспитываешь словами, но прихожане воспитываются примером жизни, они смотрят, как сам живешь. Например, они приносят продукты на панихиды, на родительские субботы и смотрят, заберу я это или нет, – в городах священники забирают, и я забирал, когда в Печоры ездил, в детский дом всё это отвозил, а здесь (в Красиковщине) куда мне оно, у меня всё пропадает. Я говорю старосте – она у меня покорная, а сейчас на приходе даже церковного совета нет: «Параскева, скажи бабулям, пусть они всё забирают с собой, потому что мне ничего не нужно». Слышу шорох – все забирают. Наверное, моя ошибка заключалась в том, что когда мои бабули приезжали на службу в соседний приход, к о. Георгию, то говорили ему: «О. Георгий, наш батюшка не берет ничего, а ты все забираешь, ты, наверное, продаешь наши конфеты?» Я помню, как мы с ним встретились, а он смеется и рассказывает, что мои бабули его упрекают. «Да ты скажи им откровенно, – говорю я, – что ты возишь все в Печоры, в детский дом». Они после мне говорят: «Батюшка, о. Георгий нам сказал, что в детский дом все отвозит, а ты почему не возишь?» – «Так мне нечего возить, вы же все забираете». – «А ты скажи, чтобы мы не забирали, мы и не будем». – «Так мне не на чем отвозить». – «У тебя теперь машина есть, вози».
Приходилось потом после родительской субботы собирать сладости и ехать в детский дом. Там ребятишки радостно встречали меня: «О, батюшка приехал». Детишки маленькие, трех-четырех лет – ангелы Божии, это чудно. Чтобы воспитывать в них христианский дух, я обычно читал им поучения свт. Феофана Затворника, письма о. Иоанна Крестьянкина. Иногда остановишся, расскажешь что-нибудь им из жизни. Священники редко приезжали к ним.
Приход мой в Красиковщине – это тяжелый крест для священника. Помню, на этом приходе служил о. Валентин, великий подвижник. Он осилил там только три года, затем уехал в Камно, там хороший приход. О. Валентин попросил архиерея перевести его для того, чтобы служить там на могилке сына, который утонул в тринадцать лет в Псковском озере.
Его матушка после его кончины приняла постриг в Дивеевском монастыре, впоследствии схимонахиня Мария (уже скончалась).
– Отец Нил, кого вы можете особо вспомнить со своего прихода?
– Параскева Кондратьева, моя староста, доживает свой век. Раиса Парусова, древняя бабуля, у нее дед был церковным старостой. Из молодых мне помогает Ольга Петрова, она сейчас учится читать службу – псаломщица. Молодец, она так старается, у нее семья, но тем не менее находит время учить церковнославянский. Недавно ее мужу Николаю помогал оформить пенсию, бывает, нужно и в больницу съездить или документы отвезти, потому что власти требуют. В семье у них двое детей, старшему сыну помогал в институт поступить, он сейчас учится в Политехническом на 4-м курсе. Помогал ему со школы, занимался математикой, физикой, английским. Он умный мальчишка, готовился хорошо, серьезно, сейчас сессию сдает. Иногда приходит посоветоваться. У него факультет информатики, слава Богу, мальчишка учится. Сейчас второго надо будет готовить в институт, но этот-то сам желает, а тот противился, его долго уговаривали, потому что без учебы сейчас невозможно: хочешь-не хочешь – учись. Они мне тоже сильно помогают: дрова заготавливают. А так, одному, невозможно жить, если одному, то нужно пилу покупать, а пила сейчас дорогая, а у меня таких денег с прихода не бывает, не купить. Когда люди что-то дадут, откладываешь, копейка к копейке. На компьютер я целый год копил, ведь заниматься нужно. Нам о. Иоанн завещал: «Только учитесь, не бросайте учебу, всю жизнь учитесь».
Его матушка после его кончины приняла постриг в Дивеевском монастыре, впоследствии схимонахиня Мария (уже скончалась).
– Отец Нил, кого вы можете особо вспомнить со своего прихода?
– Параскева Кондратьева, моя староста, доживает свой век. Раиса Парусова, древняя бабуля, у нее дед был церковным старостой. Из молодых мне помогает Ольга Петрова, она сейчас учится читать службу – псаломщица. Молодец, она так старается, у нее семья, но тем не менее находит время учить церковнославянский. Недавно ее мужу Николаю помогал оформить пенсию, бывает, нужно и в больницу съездить или документы отвезти, потому что власти требуют. В семье у них двое детей, старшему сыну помогал в институт поступить, он сейчас учится в Политехническом на 4-м курсе. Помогал ему со школы, занимался математикой, физикой, английским. Он умный мальчишка, готовился хорошо, серьезно, сейчас сессию сдает. Иногда приходит посоветоваться. У него факультет информатики, слава Богу, мальчишка учится. Сейчас второго надо будет готовить в институт, но этот-то сам желает, а тот противился, его долго уговаривали, потому что без учебы сейчас невозможно: хочешь-не хочешь – учись. Они мне тоже сильно помогают: дрова заготавливают. А так, одному, невозможно жить, если одному, то нужно пилу покупать, а пила сейчас дорогая, а у меня таких денег с прихода не бывает, не купить. Когда люди что-то дадут, откладываешь, копейка к копейке. На компьютер я целый год копил, ведь заниматься нужно. Нам о. Иоанн завещал: «Только учитесь, не бросайте учебу, всю жизнь учитесь».
– Расскажите о жизни Ваших приходов раньше?
– Помню, когда служил в Хохловых горках, Порховский район (1985–1989), мы только храм закончили ремонтировать, осенью, приезжает из ОБКОМа уполномоченный с помощниками на уазике. Ходил вокруг, зубами щелкал, ко мне подходит и говорит: «Ты бы эти деньги лучше бы в фонд мира отдал». Я отвечаю: «Я вам в фонд мира и так отдаю – на бутылку, выпейте, и мир будет». Он сказал: «К дураку приехали», а второй: «Дурак, а смотри, что он сделал, храм-то новый». Конечно, в храме было прибрано всегда: иконостас расчищен, золотом сиял, подправили письмо. Работа в эти четыре года у нас велась от солнца до солнца, часа 2-3 поспим…
Во втором храме в поселке Павах (1990) пришлось заменить крышу. Владыка Владимир за мои труды благословил ношение скуфьи.
– Помню, когда служил в Хохловых горках, Порховский район (1985–1989), мы только храм закончили ремонтировать, осенью, приезжает из ОБКОМа уполномоченный с помощниками на уазике. Ходил вокруг, зубами щелкал, ко мне подходит и говорит: «Ты бы эти деньги лучше бы в фонд мира отдал». Я отвечаю: «Я вам в фонд мира и так отдаю – на бутылку, выпейте, и мир будет». Он сказал: «К дураку приехали», а второй: «Дурак, а смотри, что он сделал, храм-то новый». Конечно, в храме было прибрано всегда: иконостас расчищен, золотом сиял, подправили письмо. Работа в эти четыре года у нас велась от солнца до солнца, часа 2-3 поспим…
Во втором храме в поселке Павах (1990) пришлось заменить крышу. Владыка Владимир за мои труды благословил ношение скуфьи.
Потом владыка Владимир отправил меня на приход в Красиковщину, где находятся сейчас два разрушенных еще с войны храма. В тридцатые годы активисты здесь иконостас разоряли, иконы сжигали прямо на паперти. Страшно вспомнить то безбожное время.
Настоятеля храма Рождества Христова в Красиковщине, о. Владимира, забрали по доносу местных жителей, вместе с семьей в 1937 году. В Санкт-Петербурге его расстреляли, а семью утопили на барже. После смерти о. Владимира остался там один действующий храм, Рождества Христова. Второй до сих пор стоит в руинах.
Последнюю бабулю, подписавшую в ЧК заявление на о. Михаила Елагина, который был настоятелем храма Рождества Христова уже после войны, я похоронил три года назад. Благодаря этой бабуле священник десять лет сидел в Воркуте. Но она молодец, потому что покаялась. Когда она Великим постом пришла ко мне, я спросил: «Мария, куда ты пойдешь с этим нераскаянным грузом? Тебе не сегодня-завтра уходить». Она заплакала и говорит: «Каюсь, и всю жизнь каялась, когда о. Михаил приезжает, я прячусь, куда-нибудь забиваюсь в дом, стыдно его видеть». Я отвечаю: «Теперь, когда приедет о. Михаил, попроси у него прощения». После Пасхи, на праздник Троицы, когда приехал о. Михаил, Мария вышла к нему и попросила прощения. О. Михаил предполагал, кто мог написать. Он действительно простил ее, поцеловал и сказал: «Машенька, будь спокойна, я тебя простил». Слава Богу, что душа ушла чистая, без греховного груза. О. Михаил так же, как Мария, уходил со слезами. Как-то батюшка приехал ко мне, плачет. Я спрашивал, отчего он плачет, – о. Михаил чувствовал приближение своей кончины: «Да вот, батюшка, мне скоро уходить нужно». – «Для нас, отец, это привычные дела, сколько мы отпели покойников, нам ли бояться этих вещей?!» – «Нет, я не смерти боюсь, а грехов». – «Давай, рассказывай грехи, которые помнишь». Мы исповедовались друг у друга. Отошел о. Михаил тихо, хорошо. Похоронен был рядом с матушкой на кладбище у храма Жен Мироносиц в Пскове.
– Когда вы познакомились с отцом Тихоном?
– Встреча с будущим отцрм Тихоном была интересной. Мы тогда были на хуторе в Логу с о. Рафаилом и с о. Никитой в музее писательницы Алтаевой, который я посетил впервые. Именно там мы встретились с о. Тихоном. Он был с кинокамерой, снимал интересные композиции. Я спросил: «А кто это такой?» Мне отвечали, что это Георгий Александрович Шевкунов, студент ВГИКА, духовное чадо о. Иоанна и ближайший помощник о. Рафаила. Мы познакомились, он был общительный, открытый человек, который тогда учился на третьем курсе. В то время у меня тоже была маленькая фотокамера, восьмимиллиметровая. Батюшка на меня с таким удивлением смотрел, а у него аппарат серьезный, и спрашивал: «Отец, что ты с ним делаешь?» – «Ты снимаешь, и мне интересно снимать». – «А пленку где будешь проявлять?» – «Как-нибудь проявлю». Но я не проявил ничего. Кое-какие снимки о. Никиты остались.
– Расскажите о вашем монашеском постриге. Почему прошло так много лет, прежде чем вы приняли такое решение.
– Господь вёл меня всю жизнь, с детства, с младенчества вёл к ангельскому поприщу. Но, видимо, Богу было угодно так, чтобы я совершил этот шаг с полной ответственностью, пониманием, духовным проникновением в смысл монашеской жизни. С момента пострига моя жизнь резко изменилась. После того как владыка подписал указ на постриг, я поехал к духовнику, архимандриту Тихону, который совершил это величайшее Таинство. Здесь, в Сретенском монастыре я родился как монах. Учусь духовной борьбе, духовному сосредоточению, хождению перед Богом, чтобы ни на секунду не забывать о Господе.
Настоятеля храма Рождества Христова в Красиковщине, о. Владимира, забрали по доносу местных жителей, вместе с семьей в 1937 году. В Санкт-Петербурге его расстреляли, а семью утопили на барже. После смерти о. Владимира остался там один действующий храм, Рождества Христова. Второй до сих пор стоит в руинах.
Последнюю бабулю, подписавшую в ЧК заявление на о. Михаила Елагина, который был настоятелем храма Рождества Христова уже после войны, я похоронил три года назад. Благодаря этой бабуле священник десять лет сидел в Воркуте. Но она молодец, потому что покаялась. Когда она Великим постом пришла ко мне, я спросил: «Мария, куда ты пойдешь с этим нераскаянным грузом? Тебе не сегодня-завтра уходить». Она заплакала и говорит: «Каюсь, и всю жизнь каялась, когда о. Михаил приезжает, я прячусь, куда-нибудь забиваюсь в дом, стыдно его видеть». Я отвечаю: «Теперь, когда приедет о. Михаил, попроси у него прощения». После Пасхи, на праздник Троицы, когда приехал о. Михаил, Мария вышла к нему и попросила прощения. О. Михаил предполагал, кто мог написать. Он действительно простил ее, поцеловал и сказал: «Машенька, будь спокойна, я тебя простил». Слава Богу, что душа ушла чистая, без греховного груза. О. Михаил так же, как Мария, уходил со слезами. Как-то батюшка приехал ко мне, плачет. Я спрашивал, отчего он плачет, – о. Михаил чувствовал приближение своей кончины: «Да вот, батюшка, мне скоро уходить нужно». – «Для нас, отец, это привычные дела, сколько мы отпели покойников, нам ли бояться этих вещей?!» – «Нет, я не смерти боюсь, а грехов». – «Давай, рассказывай грехи, которые помнишь». Мы исповедовались друг у друга. Отошел о. Михаил тихо, хорошо. Похоронен был рядом с матушкой на кладбище у храма Жен Мироносиц в Пскове.
– Когда вы познакомились с отцом Тихоном?
– Встреча с будущим отцрм Тихоном была интересной. Мы тогда были на хуторе в Логу с о. Рафаилом и с о. Никитой в музее писательницы Алтаевой, который я посетил впервые. Именно там мы встретились с о. Тихоном. Он был с кинокамерой, снимал интересные композиции. Я спросил: «А кто это такой?» Мне отвечали, что это Георгий Александрович Шевкунов, студент ВГИКА, духовное чадо о. Иоанна и ближайший помощник о. Рафаила. Мы познакомились, он был общительный, открытый человек, который тогда учился на третьем курсе. В то время у меня тоже была маленькая фотокамера, восьмимиллиметровая. Батюшка на меня с таким удивлением смотрел, а у него аппарат серьезный, и спрашивал: «Отец, что ты с ним делаешь?» – «Ты снимаешь, и мне интересно снимать». – «А пленку где будешь проявлять?» – «Как-нибудь проявлю». Но я не проявил ничего. Кое-какие снимки о. Никиты остались.
– Расскажите о вашем монашеском постриге. Почему прошло так много лет, прежде чем вы приняли такое решение.
– Господь вёл меня всю жизнь, с детства, с младенчества вёл к ангельскому поприщу. Но, видимо, Богу было угодно так, чтобы я совершил этот шаг с полной ответственностью, пониманием, духовным проникновением в смысл монашеской жизни. С момента пострига моя жизнь резко изменилась. После того как владыка подписал указ на постриг, я поехал к духовнику, архимандриту Тихону, который совершил это величайшее Таинство. Здесь, в Сретенском монастыре я родился как монах. Учусь духовной борьбе, духовному сосредоточению, хождению перед Богом, чтобы ни на секунду не забывать о Господе.
Иеромонах Иоанн (Лудищев), послушник Сергей Никитин,
Александр Мухин, Андрей Филатов
[1] Трёхмачтовый барк Gorch Fock, построенный в учебных целях по заказу ВМС Германии в 1933, 30 апреля 1945 был подорван немцами и затоплен, поднят со дна 1947-м. 15 июня 1950 барк «Товарищ» принял первую советскую команду. После распада СССР перешел под юрисдикцию Украины. В 2000 выкуплен немецкой компанией. С 2005 года ставший музеем барк размещен под первым названием в гавани города Штральзунд – прим.ред
[2] Сто первый километр — неофициальный термин, обозначающий способ ограничения в правах, применявшийся в СССР к отдельным категориям граждан, которым запрещалось селиться в пределах 100-километровой зоны вокруг Москвы, Ленинграда, столиц союзных республик (Киев, Минск), других крупных, а также «закрытых» городов . В годы политических репрессий на 101-й километр и далее отправляли членов семей репрессированных по ст. 58 УК РСФСР – прим.ред]
[2] Сто первый километр — неофициальный термин, обозначающий способ ограничения в правах, применявшийся в СССР к отдельным категориям граждан, которым запрещалось селиться в пределах 100-километровой зоны вокруг Москвы, Ленинграда, столиц союзных республик (Киев, Минск), других крупных, а также «закрытых» городов . В годы политических репрессий на 101-й километр и далее отправляли членов семей репрессированных по ст. 58 УК РСФСР – прим.ред]