Псков – один из древнейших русских городов, неразрывно связанных с главнейшими событиями отечественной истории. До сих пор неизвестно, в каком году была заложена Псковская крепость, но самые первые строения могли здесь появиться ещё в X веке.
Не упустим ли "глубинку"?
Опубликовано 2 декабря 2014 г.
Провинциальная Россия делится на полуцивилизацию и настоящую глухомань. Меня больше интересовала последняя. Ещё в 1990-х, будучи редактором в одном из петербургских книгоиздательств, я для более сосредоточенной работы стал отлучаться из города. Появилась возможность наблюдать жизнь нескольких отдалённых приходов и принимать в ней участие. Этот период оказался одним из самых плодотворных и ценных, за что я благодарю Господа. С перерывами набегает срок в четыре-пять лет, проведённых мною в сельских храмах Тверской и Костромской областей.
Под полуцивилизацией я понимаю городки и сёла, которые стоят в стороне от «мейнстримных» путей, ограничены в своих возможностях, страдают от безденежья и недостатка рабочих мест, но вместе с тем тяготеют к крупным центрам и держатся в целом современного образа, стремясь разделить общий оптимизм последних лет. Приходская жизнь здесь в целом приближается к образу церковности больших городов. Деятельным батюшкам иногда удаются прекрасно организованные проекты и начинания.
Дальняя глубинка – это особый мир, который живёт по своим законам и во многом движется вспять по отношению к общему течению. В последние двадцать лет она охвачена процессом архаизации. Начатое с «перестройки», падение до сих пор остаётся не отыгранным и, судя по всему, вряд ли будет отыгрываться на значительных территориях России, отнесённых к бесперспективным. Вся «стабилизация нулевых» умещается здесь в регулярную доставку по деревням пенсий и бесперебойную подачу электричества. В продолжение 90-х так называемые веерные отключения и такие же веерные выплаты социальных денег делали глубинку тем, что называют словом «экстрим» - школой выживания. И, если основное направление развития страны определяется термином «постиндустриализм», для глухой провинции уместно говорить о постцивилизации. Как знать, не станет ли это на перспективу нашим общим будущим…
Однако же, как показывает практика, за некоторой чертой распада открывается новое равновесие: отток населения прекращается, на местности закрепляются те, кто приспособлен к автономному существованию и лишён амбиций в современном значении. Связь с природой, её сезонными циклами, аскетичность уклада, отсутствие того, что сейчас называется общественной жизнью – характерные признаки этой России. Алкоголизация, безусловно, даёт о себе знать, но её уровень не выше и не ниже, чем в целом по провинции, социальные же последствия, выраженные в различного рода криминале, меньше, чем для более крупных и крепких сельских округов. Общение между людьми, взаимная поддержка имеют большое значение. Бывает, что единичные жилые дома в опустевших деревнях, как хутора или заимки, разбросаны друг от друга на расстоянии километров и роскошью оказывается видеть вечером освещённые окна где-то поблизости. В этих условиях соседство порой – вопрос жизни и смерти.
Православные храмы действуют и в таких необычных условиях. К сожалению, всё большее число их остаётся без священника, переходит в число приписных, навещается раз от разу, по отдельным дням и престольным праздникам, лишено состава певчих, свечницы, истопника, сторожа и других постоянных помощников.
В наиболее сложной ситуации находятся новооткрытые храмы в глубинке. Местность, где богослужебная жизнь не прерывалось, резко выделяется на фоне других. Священник здесь – не чужак, а вполне органичная фигура, «сходить помолиться» – употребительное выражение для обитателей округи. Восстановленные же после разрухи приходы сталкиваются с проблемой внецерковной веры: в домах у большинства имеются иконы, молитвословы, люди могут соблюдать посты, отмечать церковные праздники, сохранять память о церковных обычаях, почитать святых, посещать могилы родственников, тем не менее, представления о необходимости богослужения как общего действия у них подорваны.
Таков тяжкий след атеистических десятилетий, в которые действующий храм находился зачастую за пятьдесят, семьдесят, сто километров, а тяжёлый труд и почти крепостные порядки в колхозах не позволяли предпринимать богомолья. Религиозному народному чувству ничего не оставалось, как затвориться в доме, поневоле довольствуясь простейшими доступными формами, такими как частное чтение молитв, Псалтири, Евангелия, совершение молитв по усопшим, приготовление праздничных застолий с пением духовных стихов и кантов, приём у себя в доме странников, юродивых - Божиих людей.
Так поступало старшее поколение, матери тех, кто сегодня живёт зачастую бок о бок с открывшимся храмом и заходит в него разве только на Пасху и в Крещение. Продолжительное время русский народ тосковал по храму и остро переживал отлучение от богослужения; впоследствии боль притупилась. Если не считать освящения воды, крестин и отпеваний, люди в таких местах плохо понимают, для чего нужен поп и с какой целью посещать церковь. Велико число никогда в жизни не приступавших к исповеди и Причастию, ещё более редки соборования и венчания. Священника не зовут к умирающим и болеющим, заказы на панихиды иногда передаются со знакомыми в город в виде записок. К происходящему вокруг храма соседи остаются безразличны, рассматривая его как личное дело «попа». На содержание церкви почти не жертвуют.
В таких непростых условиях служат десятки, может быть, даже сотни священников Русской Церкви, многие из которых проявляют себя, не побоюсь этого слова, подвижнически – сроднились со своими храмами, ведут самый простой и скромный образ жизни, вынуждены для пропитания заниматься земледелием, водить скотину, самостоятельно либо вдвоём с матушкой выполнять все работы по храму вплоть до выпекания просфор, разжигания кадила, пения и т.п. В наше суетливое, сфокусированное на идее личных возможностей время такое служение вполне можно сравнить с отшельничеством, совершаемым посреди духовной пустыни.
Сельский батюшка на возрождённом приходе ощущает дистанцию, оторванность от окружающих. Часто он пришлый и общается с местными по каким-нибудь разовым поводам. К характеру и образу жизни священника, в свою очередь, чрезвычайно требовательны, мельчайшие упущения рождают обиды и ропот.
Предыстория иногда выглядит так: восстановление храма в селе вызывало поддержку и интерес, многие первоначально предлагали помощь и трудились бескорыстно, но с окончанием строительно-ремонтных работ и началом регулярных служб батюшке с огромным усилием удаётся привлечь кого-нибудь в помощь на клирос, за свечной ящик, на уборку помещения. Причетниками становятся, по большинству, также пришлые – кто-нибудь из знакомых, родственников, семей идейных деревенщиков-«дауншифтеров», городские дачники в летний сезон, люди с мирских распутий со сложными судьбами, довольные тем, что обрели приют и ломоть хлеба.
Совсем другую картину можно наблюдать на приходах, не закрывавшихся в советские годы. Любовь к храму, тяга к богослужению, проявленные в простом деревенском люде, явились для меня добрым открытием. Почему так? Дело в том, что более привычен для нас интеллектуальный и идейный образ веры. Подмечено, что Православие в последнее время становится верой городов, образованного сословия. В Церковь с конца 80-х пришли те, кто имел определённые кругозор, знания и остро ощущал вследствие крушения коммунистической идеи недостаток оснований в жизни. Церковность в глубинке по сравнению с этим имеет совершенно иное происхождение. Это церковность, доставшаяся по наследству, вера наиболее простого слоя. Сельские учителя, служащие, врачи по-прежнему крайне чувствительны к своему положению передового, привилегированного слоя, не желают входить в смешение с остальными и стесняются проявлений религиозного чувства.
Простые сельские женщины-труженицы не боялись обвинений в невежестве и отсталости и на протяжении советского времени не оставляли Церкви. Ведь они и так стояли в самом низу общественной пирамиды… Опережающее развитие города обеспечивалось «выдаиванием» села. Еще в 70-х, когда страна, по официальной версии, достигла высот развитого социализма, рядовые колхозники работали от зари до зари практически без выходных, не имели оплачиваемых больничных и по старости получали семнадцать рублей пенсии. Мне рассказывали историю, как две сестры, городские, взялись подменять третью сестру на ферме. В конце трудодня обе едва передвигали от усталости ноги и говорили: «Зачем нужна каторга, когда у нас такая работа в колхозах».
Не без сомнений входил я в уклад сельской церкви и знакомился с прихожанами. Не могло быть речи, чтобы эти простые люди получили систематические знания о вере, были начитаны в духовной литературе, осведомлены в церковных новостях и актуальных проблемах. Но, как оказалось, мы легко понимали друг друга! Традиция в условиях глубинки, сильно отличающихся от городских, была жива и узнаваема! Разными путями образцы веры сохранялись, воспроизводились и достигли нашего времени. В своих сомолитвенниках я встретил осознанное отношение к богослужению и, прежде всего, к Таинствам исповеди и причастия. Евхаристический канон, чтение Евангелия очевидным образом выделялись как кульминационные моменты. Пение «Отче наш» - коленопреклонённое. Не бывало, чтобы к Чаше подходили причастники в верхней одежде. На исповедь женщины идут в тёмном платке, зато к причастию храм пестрит белыми платочками. Благодарственные молитвы выслушивают все.
Говение относительно нечастое, в том числе у причта: четыре-пять раз в году. Правило ко Святому Причащению вычитывается только самыми набожными. Помимо двунадесятых и великих праздников большим почитанием отмечена память святого Иоанна Предтечи, святителя Николая Чудотворца, пророка Божия Илии, праздник Казанской иконы Божией Матери. Панихиды по усопшим, молебны – в обычае, акафистов почти не заказывают.
На дни памяти почивших активных членов прихода священник совершает выходы на могилы. Отпевание очное в половине и более случаев. Гроб с телом заносят в храм, он стоит в приделе всю Литургию, если она служится. В годовщины раздаётся помин, обычно сладости. Есть требы, священник посещает жилища, соборует больных, причащает умирающих, постами объезжает населённые пункты, исповедует и преподаёт Святые Дары тем, кто не силах добраться до храма. Перед началом службы присутствующие подходят к священнику под благословение.
Постоянный состав прихожан невелик для сельского поселения с полутора тысячами жителей: всего 30-40 человек. Привычно, когда женщина, выходя на пенсию, начинает регулярно посещать храм. Церковность здесь – вполне легитимные занятие и образ жизни для людей пенсионного возраста. Тем не менее, процент приступавших к Евхаристии, исповедовавшихся и соборовавшихся велик, в том числе среди молодёжи. Раз в год - Великим постом - причащаются многие, перед началом учебного года приводят детей. Причащаются также молодые парни, отбывающие на армейскую службу, те, кто готовится к лечению и операции, женихи и невесты накануне свадьбы. Венчания редки, крещения происходят в младенчестве, как правило, в возрасте двух или трех лет.
Главная особенность таких приходов – самоорганизация. Известно, например, что восприятие человеком городской среды остаётся во многом отстранённым, формальным. Как устроены и от чего зависят большинство урбанистических связей, остаётся вне поля зрения. Коммуникации, отопление, дороги, транспорт, решение большинства хозяйственных вопросов находятся в ведении специальных организаций, и мерой взаимодействия с ними служит денежный расчёт. Это же отношение распространяется и на организацию приходской жизни – богослужение, содержание храма, внебогослужебные дела и т. д. Городской прихожанин в большинстве случаев ощущает себя пользователем того, что подготавливает для него и других специально действующие клир, причт и работники храма. Мера ответственности за жизнь прихода невелика. Участие, в основном, выражается в денежных пожертвованиях.
Жизнь на селе устраивается иным образом. Инфраструктура, жизнеобеспечение здесь создаются общими усилиями местных властей и жителей. Домохозяйства по большей части автономны. Отопление, водоснабжение, другие удобства и коммуникации каждый обустраивает и содержит сам. За счёт домохозяйств и силами жителей мостятся дороги, проулки, строятся мостки и переходы. Храм и организация приходской жизни мыслятся в той же логике. Поддержание его в работоспособном состоянии, обеспечение богослужебных нужд – общее дело. Выборов и прочих демократических процедур не замечено, но на приходе всегда имеется инициативная группа, из которой выдвигается староста, свечница, просфорница, певчие. Выполнение обязанностей не связано с денежным вознаграждением. Жертвы на храм - как деньгами, так и продуктами, плодами земледельческих трудов - довольно существенны. За исключением крупных ремонтных работ все остальные затраты, так же как содержание священника, полностью покрываются. Надеюсь, что читатель вспомнит первую часть статьи жизни и описание трудностей, характерных для вновь восстановленных сельских приходов.
Отопление храма печное, и его осуществляют сами прихожане. Это же касается доставки воды и уборки. Накануне Рождества Христова и Пасхи в храм отряжается подкрепление для генеральной уборки. Облачения для алтаря, аналоев также меняется по уставу. Если священник одинокий, одна из прихожанок берётся стирать. Рясы, подрясник принято стирать отдельно, с благоговейными предосторожностями. Помощь оказывается в содержании сторожки и дома священника. Своими силами выпекаются просфоры. За неимением алтарников мужского пола извне алтаря возжигает кадило и делает выносы свечи специально назначенная прихожанка. Благочестивые женщины параллельно заздравному и заупокойному поминовениям на Литургии прочитывают помянники.
Наиболее замечательна в данных условиях организация клироса («крылоса»). Регент отсутствует, одна из певчих при помощи священника готовит службу. Пение унисонное и без различения гласов, за исключением известных песнопений. Стихиры, каноны чаще всего поются на четвертый глас с характерными местными интонированием и ритмикой. Прихожане вторят хору, Литургию храм поёт вместе почти целиком. «Крылосные» довольно бегло поспевают за церковнославянским текстом, умудряясь не делать ошибок. Спевок нет, всё поётся «с листа». Чтение на церковнославянском также правильное, что довольно неожиданно, учитывая самодеятельный характер послушания. На самом деле, некоторая школа за плечами всё же есть. Её обеспечили псаломщицы, певчие предыдущего поколения, которых я не застал, но которые и в преклонном возрасте оставались на своём посту до недавнего времени. Многие из них – черницы, девушки, иногда монахини, тесно связанные с церковной традицией начала ХХ века. О них воспоминается как о «грамотных» в значении хорошего знания чинопоследований, устава, богослужебного круга. Некоторые всю жизнь прожили при храмах, обеспечивая, помимо всего прочего, приём богомольцев из отдалённых мест, приходивших на время говений.
Доступным образом каждый вносит свою лепту в убранство храма. На праздники бывает много живых цветов, иконы оправляют в шитые рушники. Отношение к иконам, украшению храма, к местам захоронений, к молитве проникнуто большой теплотой.
Всё это – простонародное, так же как местный выговор и довольно забавные, приближенные к пониманию местных жителей, наполненные смежными коннотациями версии церковных названий и терминов, к примеру, «крылос», «Встретенье».
Одна из форм организации приходов в глубинке – погост. Это стоящая вне населённых пунктов церковь с кладбищем при ней. Строительство погостов отражало реалии старой аграрной России - слабо централизованной, с широкой сетью небольших деревень, обеспечивавших обработку пахотных территорий. Храм в такой ситуации устраивался в середине округи, чтобы из разных концов к нему было примерно с одинаковым удобством добираться.
Метрика, то есть ведение записей о рождении, вступлении в брак, смерти, в дореволюционной России осуществлялась также приходами. У церкви крестьяне могли собираться на общие мероприятия: праздники, ярмарки. Таким образом выглядела организация жизни «концов» волостей при отсутствии поблизости какого-нибудь крупного села.
Во многих местах погосты сохранились и действуют, хотя это и не столь удобно, если принимать во внимание изменившийся порядок жизни. Отдалённость, отсутствие дорог и людей поблизости превращают погосты в «медвежьи углы» даже посреди относительно населённых территорий с развитой инфраструктурой. Местные жители, тем не менее, держатся за данный порядок, умерших родственников везут хоронить «к своим», иногда в совершенную глушь и распутицу, новых кладбищ у населённых пунктов не отводится, старые кладбища на погостах содержатся с большим вниманием. Вместе с ними определённые общественные силы и средства направляются и на уход за церковью.
Обеспечить регулярное служение в храме на погосте – непростая задача. Священник, как правило, живёт здесь же, но прихожане, работники, клиросные вынуждены добираться, как могут. Мало в чем вера и преданность проявляются так ярко, как в готовности по плохим дорогам, преодолевая превратности погоды и физические немощи, собираться круглый год на богослужение. Чтобы истопить помещение и подготовиться, некоторым церковным работникам нужно приходить за 3-4 часа до начала. Зимой бывает особенно сложно из-за заносов и холода, из-за этого всенощное бдение и литургия служатся с утра, последовательно друг за другом.
Профессиональная шутка у клиросных: «Помер бы кто-нибудь, что ль?..» (при похоронах трактором расчищают дорогу). Тем не менее, только самая крайняя невозможность и тяжелая болезнь могут заставить пропустить службу. Это и понятно: на приходе каждый человек на счету. Весь клирос включает иногда двух-трёх бабушек. Без певчих нет службы, впрочем, приходилось мне встречаться и с тем, что священник поет, носит свечу и разжигает кадило самостоятельно; на долю прихожан, как самое простое, оставляется чтение.
Примечательны отношения прихожан со священником. Принцип «все для себя обеспечиваем сами» накладывает отпечаток и на них. Если во вновь восстановленном храме «поп» - инициатор и виновник всего и на нем сходятся все линии ответственности, то на постоянно действующем приходе община является более постоянной категорией, а священник – преходящей. В самом деле, многие родились и прожили в этих местах несколько десятков лет. Они легко вспомнят имена пяти-семи священников, служивших в их храме. Сама церковь строилась руками их прапрадедов. До сих пор сохранились воспоминания о том времени: старожилы укажут карьер, откуда бралась лучшая глина, и остатки печей, в которых обжигался кирпич для постройки. Временами священника не было, и всю ответственность за храм, богослужебное имущество, молитву мирянским чином в его стенах принимала на себя община.
Некоторым из нынешних прихожан довелось отстаивать храм от закрытия в советское время. При Хрущеве по районам разъезжали комиссии, высматривавшие новые храмы-жертвы своей кампании ликвидации, и люд, не имевший возможности протестовать, шел на любые жертвы, чтобы умаслить, задобрить гонителей. Кололи скот, птицу, собирали деньги, накрывали застолья с питьем, иногда были готовы выплатить барщину лесом, работами – только бы не остаться без храма. Мне повелось знать тех, чьими силами это делалось и чьи жертвы не остались напрасны.
Таковы обоснования для невыдуманного, лишённого теоретизма «лаического», «мирянского» строя провинциальной церковности: настоятель и в будущем еще не один раз сменится, а приход, Божией милостью, останется существовать.
Самоорганизацией снимается и облегчается большая часть требований, которые в других условиях обычно предъявляются к священнослужителям. Православный народ любит хороших батюшек (слово «поп» в этих местах почти не звучит), уважает тех, кто старается и выполняет свое служение по совести, с тщанием. Но благочестие настоятеля не имеет критического значения. Священник необходим как наделённый исключительным правом совершать священнодействия. Необязательно искать в нем пример, считать человеком, стоящим на особом уровне духовного развития. Человеческие слабости, иногда весьма значительные, с терпением покрываются.
Неправильно будет давать идеализированную картину провинциальной приходской жизни. Если и было когда-либо традиционное общество на Руси, то теперь его нет. Не осталось почти и того образа русской глубинки, который привлекал писателей-деревенщиков, режиссёров фильмов про голубей, исследовался составами многочисленных некогда фольклорных и этнографических экспедиций. В переменах последних лет догорают остатки христианского воспитания, строя мышления, принципов. Источником большой радости были для меня встречи с исконными людьми – отдельными типами и характерами, по-народному простыми и целостными. Большинство же населения российской глубинки, увы, сбиты с толку, грубы, эгоистичны, распущены да притом и фрустрированы, будучи воспитываемы не Церковью, а газетами сомнительного содержания и телевизором. Возможно, для провинции влияние низкопробной продукции еще фатальней, нежели в центрах.
В толпе молящихся пожилого возраста часто бывают видны моложавые лица женщин с печатью отсутствия и потерянности. Это «абортницы», появляющиеся в церкви с тем, чтобы – дословно – «взять молитву» (о жене, извергшей отроча). Города эмансипировались от данной подробности, а в глубинке по настоянию родных и знакомых горе-мамаша, погубившая своего ребёночка-кровиночку, неловко переминается около входа либо в притворе и под перекрестными взглядами присутствующих выслушивает непонятное для нее содержание церковнославянского чтения. Присутствуют ли при этом раскаяние, испрашивается ли прощение у Бога, решила ли она никогда больше не поступать подобным образом – вопросы излишни. В основном, стыд, ощущение площадного позора и прикосновения десятков чужих рук к чему-то глубоко сокровенному, личному.
Мужчины на приходах – явление редкое. Брутальность совсем подавляет и вытесняет у нас мягкий и добрый тип мужского характера. Если в городах самореализация порой прорастает различного рода лукавством, здесь таковая реализуется чаще всего через грубость. Любое отступление от самодовольного образа, бравады принимается за слабину. В прежних поколениях это также имело место, но у наиболее бесшабашных, разгульных. Действовали «тормоза» в отношении старшего поколения, общего мнения, церковных святынь – по крайней мере, суеверного толка. Нынешнее поколение лишено этого, оно твердо нацелено «брать от жизни все» из того небольшого набора всего, что имеется в провинции. Пожилые открыто сожительствуют с молодыми, иногда совсем с девчонками, сбившимися с пути. Мужики в храме во время похорон наглы и развязны. На храм не перекрестятся, входят, не снимая шапки, курят в притворе, выпуская дым, как могут, наружу, в дверной проем.
Настоящим бедствием сельских церквей стало воровство. Один известный мне храм на отшибе за десять-двенадцать лет ограбили не менее пяти раз. Дело доходит до того, что настоятели выставляют в окна таблички с увещанием к грабителям не тратить время, ибо из ценного имущества и икон внутри давно ничего не осталось.
Очевидно, в сравнении с другими общественными группами, мужской слой в провинции на сегодня является в наибольшей степени упущенным для Русской Православной Церкви. Не существует не только удачных примеров, но даже и постановки вопроса о миссии в среде простых мужиков-работяг из народа. Хотя еще совсем недавно, до 1970-1980-х годов тип церковного мужчины наличествовал. Мужчины прислуживали в алтарях, носили иконы на крестные ходы, исполняли обязанности звонарей, старост. Оказавшись в одном из храмов, я тотчас был откомандирован на колокольню – принимать и приводить в порядок тамошнее маленькое хозяйство в три колокольца, звонившие вразнобой. За пару лет до того умер звонарь, совсем старенький, который простоял на своём посту лет сорок или пятьдесят, с послевоенного времени. На приходе его вспоминали добрым словом и горевали, что храм перед службой «не подает голоса». Мое появление как нового человека в округе не вызвало удивления после того, как сарафанное радио оповестило: «Псаломшшик приехамши».
Так нужна ли России глубинка, а нашей Церкви – сельские приходы в отдаленных местах? Нужны. Даже если согласиться с тем мнением, согласно которому цивилизация на своих путях навсегда отвернулась от деревень в сторону городов, страна не способна нормально существовать, будучи испещрена десятками черных дыр – брошенных, оставленных на произвол судьбы мест. Погибающая провинция является реактором неблагополучия, как Зона из «Сталкера». Отношение к ней – тот же маркер нравственного чувства, что и отношение к больным, старикам, инвалидам. Из одинаковых социал-дарвинистских обоснований исходят требования очищения общества от «некачественного человеческого материала» и освобождения его от обузы в виде затрат на «бесперспективные, не выдерживающие конкуренции территории».
За последние годы приобрела популярность тематика общественного милосердия. Добровольцы отправляются в детские дома, интернаты для престарелых, к бездомным. Журналисты строчат репортажи со «дна» и продвигают идею общественного попечения над проблемными группами. В церковной среде также заметно движение в пользу целостной ответственности. До отдаленных национальных окраин добираются современные миссионеры. Думается, глубинка, откуда многие родом и которая значительно ближе, нуждается в своей программе церковной поддержки. Восемь-десять часов поездом от Москвы – и вы попадаете в совсем другое измерение современности, где самое небольшое пожертвование становится радостью и всякая пара рук дорога.
Город уже на протяжении целого века питается от деревни, перетягивает к себе ее лучшие силы. Отток священства, монашества, причта в крупные города продолжается. А меж тем многие сельские общины еще живы. Многие алтари заждались молитвы и Жертвы, но остаются в скорбной тишине и бездействии. Упусти мы совсем немного времени – и годы демократии и рынка довершат черное дело, которого не успела сделать советская власть. Глубинка, отвыкнув от храма, утеряет церковность, и мы станем виновниками, пособниками в таком ее одичании.
Если бы Москва и Московская область, где служат до трех тысяч священников, смогли направлять одного из десяти в распоряжение отдалённых благочиний на месячный срок, это бы означало значительное изменение положения. До двухсот наиболее остро нуждающихся сиротствующих приходов в регионах страны «вахтовым методом» могли бы открыться и действовать вновь! «Десанты» в виде помощников, которые пока представлены немногочисленными движениями летнего активного отдыха, наподобие «Реставроса», могли бы предприниматься в течение всего года и иметь своей целью обучение, по крайней мере, по сокращённой программе, местных регентов, певчих, псаломщиков, пономарей, служек.
Уверен, что любовь к глубинке, расширение интереса к ней, шло бы много на пользу православным горожанам и православной жизни крупных центров. Ибо нельзя жить, под собою не чуя страны. Нельзя не ценить полного разнообразия церковных явлений. Как говорит апостол Павел: «Я должен и мудрецам, и невеждам» (см. Рим. 1. 14). Вера народа, вера простецов всегда была одной из несущих опор Русской Церкви. С помощью Божией она может и должна быть сохранена.
Метрика, то есть ведение записей о рождении, вступлении в брак, смерти, в дореволюционной России осуществлялась также приходами. У церкви крестьяне могли собираться на общие мероприятия: праздники, ярмарки. Таким образом выглядела организация жизни «концов» волостей при отсутствии поблизости какого-нибудь крупного села.
Во многих местах погосты сохранились и действуют, хотя это и не столь удобно, если принимать во внимание изменившийся порядок жизни. Отдалённость, отсутствие дорог и людей поблизости превращают погосты в «медвежьи углы» даже посреди относительно населённых территорий с развитой инфраструктурой. Местные жители, тем не менее, держатся за данный порядок, умерших родственников везут хоронить «к своим», иногда в совершенную глушь и распутицу, новых кладбищ у населённых пунктов не отводится, старые кладбища на погостах содержатся с большим вниманием. Вместе с ними определённые общественные силы и средства направляются и на уход за церковью.
Обеспечить регулярное служение в храме на погосте – непростая задача. Священник, как правило, живёт здесь же, но прихожане, работники, клиросные вынуждены добираться, как могут. Мало в чем вера и преданность проявляются так ярко, как в готовности по плохим дорогам, преодолевая превратности погоды и физические немощи, собираться круглый год на богослужение. Чтобы истопить помещение и подготовиться, некоторым церковным работникам нужно приходить за 3-4 часа до начала. Зимой бывает особенно сложно из-за заносов и холода, из-за этого всенощное бдение и литургия служатся с утра, последовательно друг за другом.
Профессиональная шутка у клиросных: «Помер бы кто-нибудь, что ль?..» (при похоронах трактором расчищают дорогу). Тем не менее, только самая крайняя невозможность и тяжелая болезнь могут заставить пропустить службу. Это и понятно: на приходе каждый человек на счету. Весь клирос включает иногда двух-трёх бабушек. Без певчих нет службы, впрочем, приходилось мне встречаться и с тем, что священник поет, носит свечу и разжигает кадило самостоятельно; на долю прихожан, как самое простое, оставляется чтение.
Примечательны отношения прихожан со священником. Принцип «все для себя обеспечиваем сами» накладывает отпечаток и на них. Если во вновь восстановленном храме «поп» - инициатор и виновник всего и на нем сходятся все линии ответственности, то на постоянно действующем приходе община является более постоянной категорией, а священник – преходящей. В самом деле, многие родились и прожили в этих местах несколько десятков лет. Они легко вспомнят имена пяти-семи священников, служивших в их храме. Сама церковь строилась руками их прапрадедов. До сих пор сохранились воспоминания о том времени: старожилы укажут карьер, откуда бралась лучшая глина, и остатки печей, в которых обжигался кирпич для постройки. Временами священника не было, и всю ответственность за храм, богослужебное имущество, молитву мирянским чином в его стенах принимала на себя община.
Некоторым из нынешних прихожан довелось отстаивать храм от закрытия в советское время. При Хрущеве по районам разъезжали комиссии, высматривавшие новые храмы-жертвы своей кампании ликвидации, и люд, не имевший возможности протестовать, шел на любые жертвы, чтобы умаслить, задобрить гонителей. Кололи скот, птицу, собирали деньги, накрывали застолья с питьем, иногда были готовы выплатить барщину лесом, работами – только бы не остаться без храма. Мне повелось знать тех, чьими силами это делалось и чьи жертвы не остались напрасны.
Таковы обоснования для невыдуманного, лишённого теоретизма «лаического», «мирянского» строя провинциальной церковности: настоятель и в будущем еще не один раз сменится, а приход, Божией милостью, останется существовать.
Самоорганизацией снимается и облегчается большая часть требований, которые в других условиях обычно предъявляются к священнослужителям. Православный народ любит хороших батюшек (слово «поп» в этих местах почти не звучит), уважает тех, кто старается и выполняет свое служение по совести, с тщанием. Но благочестие настоятеля не имеет критического значения. Священник необходим как наделённый исключительным правом совершать священнодействия. Необязательно искать в нем пример, считать человеком, стоящим на особом уровне духовного развития. Человеческие слабости, иногда весьма значительные, с терпением покрываются.
Неправильно будет давать идеализированную картину провинциальной приходской жизни. Если и было когда-либо традиционное общество на Руси, то теперь его нет. Не осталось почти и того образа русской глубинки, который привлекал писателей-деревенщиков, режиссёров фильмов про голубей, исследовался составами многочисленных некогда фольклорных и этнографических экспедиций. В переменах последних лет догорают остатки христианского воспитания, строя мышления, принципов. Источником большой радости были для меня встречи с исконными людьми – отдельными типами и характерами, по-народному простыми и целостными. Большинство же населения российской глубинки, увы, сбиты с толку, грубы, эгоистичны, распущены да притом и фрустрированы, будучи воспитываемы не Церковью, а газетами сомнительного содержания и телевизором. Возможно, для провинции влияние низкопробной продукции еще фатальней, нежели в центрах.
В толпе молящихся пожилого возраста часто бывают видны моложавые лица женщин с печатью отсутствия и потерянности. Это «абортницы», появляющиеся в церкви с тем, чтобы – дословно – «взять молитву» (о жене, извергшей отроча). Города эмансипировались от данной подробности, а в глубинке по настоянию родных и знакомых горе-мамаша, погубившая своего ребёночка-кровиночку, неловко переминается около входа либо в притворе и под перекрестными взглядами присутствующих выслушивает непонятное для нее содержание церковнославянского чтения. Присутствуют ли при этом раскаяние, испрашивается ли прощение у Бога, решила ли она никогда больше не поступать подобным образом – вопросы излишни. В основном, стыд, ощущение площадного позора и прикосновения десятков чужих рук к чему-то глубоко сокровенному, личному.
Мужчины на приходах – явление редкое. Брутальность совсем подавляет и вытесняет у нас мягкий и добрый тип мужского характера. Если в городах самореализация порой прорастает различного рода лукавством, здесь таковая реализуется чаще всего через грубость. Любое отступление от самодовольного образа, бравады принимается за слабину. В прежних поколениях это также имело место, но у наиболее бесшабашных, разгульных. Действовали «тормоза» в отношении старшего поколения, общего мнения, церковных святынь – по крайней мере, суеверного толка. Нынешнее поколение лишено этого, оно твердо нацелено «брать от жизни все» из того небольшого набора всего, что имеется в провинции. Пожилые открыто сожительствуют с молодыми, иногда совсем с девчонками, сбившимися с пути. Мужики в храме во время похорон наглы и развязны. На храм не перекрестятся, входят, не снимая шапки, курят в притворе, выпуская дым, как могут, наружу, в дверной проем.
Настоящим бедствием сельских церквей стало воровство. Один известный мне храм на отшибе за десять-двенадцать лет ограбили не менее пяти раз. Дело доходит до того, что настоятели выставляют в окна таблички с увещанием к грабителям не тратить время, ибо из ценного имущества и икон внутри давно ничего не осталось.
Очевидно, в сравнении с другими общественными группами, мужской слой в провинции на сегодня является в наибольшей степени упущенным для Русской Православной Церкви. Не существует не только удачных примеров, но даже и постановки вопроса о миссии в среде простых мужиков-работяг из народа. Хотя еще совсем недавно, до 1970-1980-х годов тип церковного мужчины наличествовал. Мужчины прислуживали в алтарях, носили иконы на крестные ходы, исполняли обязанности звонарей, старост. Оказавшись в одном из храмов, я тотчас был откомандирован на колокольню – принимать и приводить в порядок тамошнее маленькое хозяйство в три колокольца, звонившие вразнобой. За пару лет до того умер звонарь, совсем старенький, который простоял на своём посту лет сорок или пятьдесят, с послевоенного времени. На приходе его вспоминали добрым словом и горевали, что храм перед службой «не подает голоса». Мое появление как нового человека в округе не вызвало удивления после того, как сарафанное радио оповестило: «Псаломшшик приехамши».
Так нужна ли России глубинка, а нашей Церкви – сельские приходы в отдаленных местах? Нужны. Даже если согласиться с тем мнением, согласно которому цивилизация на своих путях навсегда отвернулась от деревень в сторону городов, страна не способна нормально существовать, будучи испещрена десятками черных дыр – брошенных, оставленных на произвол судьбы мест. Погибающая провинция является реактором неблагополучия, как Зона из «Сталкера». Отношение к ней – тот же маркер нравственного чувства, что и отношение к больным, старикам, инвалидам. Из одинаковых социал-дарвинистских обоснований исходят требования очищения общества от «некачественного человеческого материала» и освобождения его от обузы в виде затрат на «бесперспективные, не выдерживающие конкуренции территории».
За последние годы приобрела популярность тематика общественного милосердия. Добровольцы отправляются в детские дома, интернаты для престарелых, к бездомным. Журналисты строчат репортажи со «дна» и продвигают идею общественного попечения над проблемными группами. В церковной среде также заметно движение в пользу целостной ответственности. До отдаленных национальных окраин добираются современные миссионеры. Думается, глубинка, откуда многие родом и которая значительно ближе, нуждается в своей программе церковной поддержки. Восемь-десять часов поездом от Москвы – и вы попадаете в совсем другое измерение современности, где самое небольшое пожертвование становится радостью и всякая пара рук дорога.
Город уже на протяжении целого века питается от деревни, перетягивает к себе ее лучшие силы. Отток священства, монашества, причта в крупные города продолжается. А меж тем многие сельские общины еще живы. Многие алтари заждались молитвы и Жертвы, но остаются в скорбной тишине и бездействии. Упусти мы совсем немного времени – и годы демократии и рынка довершат черное дело, которого не успела сделать советская власть. Глубинка, отвыкнув от храма, утеряет церковность, и мы станем виновниками, пособниками в таком ее одичании.
Если бы Москва и Московская область, где служат до трех тысяч священников, смогли направлять одного из десяти в распоряжение отдалённых благочиний на месячный срок, это бы означало значительное изменение положения. До двухсот наиболее остро нуждающихся сиротствующих приходов в регионах страны «вахтовым методом» могли бы открыться и действовать вновь! «Десанты» в виде помощников, которые пока представлены немногочисленными движениями летнего активного отдыха, наподобие «Реставроса», могли бы предприниматься в течение всего года и иметь своей целью обучение, по крайней мере, по сокращённой программе, местных регентов, певчих, псаломщиков, пономарей, служек.
Уверен, что любовь к глубинке, расширение интереса к ней, шло бы много на пользу православным горожанам и православной жизни крупных центров. Ибо нельзя жить, под собою не чуя страны. Нельзя не ценить полного разнообразия церковных явлений. Как говорит апостол Павел: «Я должен и мудрецам, и невеждам» (см. Рим. 1. 14). Вера народа, вера простецов всегда была одной из несущих опор Русской Церкви. С помощью Божией она может и должна быть сохранена.
Андрей Рогозянский